Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Сначала уржался, пока искала картинку с самодуализированной дельтой у Мамору Чиба, теперь депрессую: какой умный и талантливый человек! Я тоже хочу быть такой же умной и талантливой, ыыы! 
И главное, так же насквозь видеть людей, понимать их скрытые взаимосвязи и тончайшие особенности восприятия. А ещё бы хорошо научиться профессионально использовать это в своих целях и знать, когда какую струну зацепить. 
А я дурак, и тексты дурацкие, 
хоть и прёт меня от их написания (шо, собсна, и логично).
А на тексты Мамору реакция странная, ага, «миражная» вполне (хотя у меня вообще на все книги такая реакция -_- ). Башкой-то понимаешь, что текст великолепный, поэтичный, концентрация предельная, ни одного лишнего слова, просто выше всяких похвал. Ну, и вообще так и должен писать профессиональный писатель. Весь текст можно лесенкой разложить, каждое слово с новой строки. Но идеальная выверенность меня быстро утомляет. От пунктирного ритма и изысканных описаний устаю, воображение отключается, взгляд жадно скачет вниз по абзацам в поисках диалогов, выхватывая по паре смысловых слов, а потом вообще думаешь: да ну нафиг.
Ну, вот потому давно уже не могу осилить ни одного произведения целиком: начнёшь, а после пары страниц — да ну нафиг, не хочу я в этот мир, разгребать все эти слова, скучно. Зато потом перечитываешь свои тексты — главное, уже основательно забытые, — и как затягивает-то! Даже шероховатости не отпугивают, глотаешь на одном дыхании и думаешь «проду-проду! и ваще чё так слабенько-то закручено? надо ещё подкрутить, чтоб душевное мясо изо всех ушей лезло! давай, аффтар, пышы ишо! это надо нести в народ, чтобы народ тоже получил возможность тащиться от того, что так круто!» и т.п. 
Правда, потом наступает откат, и думаешь: «какая хрень! как мне за неё стыдно! какой-то детский сад, а не настоящие драматические переживания вселенского масштаба, 
а у других-то авторов так всё классно, правда, мне скучно или не нравится, но я ж знаю, что оно классно!» -_- Ну, в итоге решаю тупо забить и тупо писать своё, никого не читая, чтоб не расстраиваться по-лишнему. До следующего раза, пока не попадётся чей-нибудь шикарный сенсорно-логический текст. 
И главное, так же насквозь видеть людей, понимать их скрытые взаимосвязи и тончайшие особенности восприятия. А я дурак, и тексты дурацкие, хоть и прёт меня от их написания (шо, собсна, и логично).А на тексты Мамору реакция странная, ага, «миражная» вполне (хотя у меня вообще на все книги такая реакция -_- ). Башкой-то понимаешь, что текст великолепный, поэтичный, концентрация предельная, ни одного лишнего слова, просто выше всяких похвал. Ну, и вообще так и должен писать профессиональный писатель. Весь текст можно лесенкой разложить, каждое слово с новой строки. Но идеальная выверенность меня быстро утомляет. От пунктирного ритма и изысканных описаний устаю, воображение отключается, взгляд жадно скачет вниз по абзацам в поисках диалогов, выхватывая по паре смысловых слов, а потом вообще думаешь: да ну нафиг.
Ну, вот потому давно уже не могу осилить ни одного произведения целиком: начнёшь, а после пары страниц — да ну нафиг, не хочу я в этот мир, разгребать все эти слова, скучно. Зато потом перечитываешь свои тексты — главное, уже основательно забытые, — и как затягивает-то! Даже шероховатости не отпугивают, глотаешь на одном дыхании и думаешь «проду-проду! и ваще чё так слабенько-то закручено? надо ещё подкрутить, чтоб душевное мясо изо всех ушей лезло! давай, аффтар, пышы ишо! это надо нести в народ, чтобы народ тоже получил возможность тащиться от того, что так круто!» и т.п. Правда, потом наступает откат, и думаешь: «какая хрень! как мне за неё стыдно! какой-то детский сад, а не настоящие драматические переживания вселенского масштаба, а у других-то авторов так всё классно, правда, мне скучно или не нравится, но я ж знаю, что оно классно!» -_- Ну, в итоге решаю тупо забить и тупо писать своё, никого не читая, чтоб не расстраиваться по-лишнему. До следующего раза, пока не попадётся чей-нибудь шикарный сенсорно-логический текст.
вторник, 18 октября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
– А по-моему, ты опять не совсем честен с собой. Лично я не заметила никакого отвращения, когда Люка тебя обнял, – продолжала я, стараясь подражать его уверенному, вескому тону.
– Что ж, каюсь, грешен. – Виктор поджал губы и скромно скосил взгляд в сторону. – Просто мне его жаль. Он хороший человек и очень даже талантливый художник, только мало в себя верит. Не то чтоб я маялся угрызениями совести, что пользуюсь этим. Всё-таки на войне как на войне. Но может быть, я узнаю в нём себя. – Он повёл плечами, словно отряхиваясь, и его затенённом взгляде, как мне показалось, блеснула даже чересчур легкомысленная насмешка. – Впрочем, в мою защиту есть одно смягчающее обстоятельство: я молодой врач, мне ещё хочется во что бы то ни стало всем помогать, всех защищать и вытягивать из передряг. Скоро исправлюсь! Отщёлкнет предохранитель от перегрузок, и всё придёт в норму.
Я так и не поняла, иронизирует он или нет и почему говорит как не о себе, а о каком-то автомате, да ещё и заведомо неисправном.
– Это не норма, а наоборот, по-моему, чёрствость и жестокость. Таких докторов близко нельзя подпускать к больным, да и к студентам, чтобы не вводили среди молодых врачей моду на бессердечие. Если жалость – плохо, что же тогда хорошо?
Он качнул головой, как бы не претендуя глаголить истину в последней инстанции.
– Сострадание.
– А в чём разница?
– Сострадание даёт возможность, чувствуя и понимая тяготы человека, полноценно работать и помочь ему. Жалость стирает границы между тобой и другой личностью, делает обоих слабыми, парализует волю и лишает ясности мыслей. Увы, это грех, который передаётся по наследству. Жалости учат не профессора медицины, а отношения в собственной семье.
Я была поражена, что слышу от него такие странные морально-этические максимы. Мне самой часто становилось жаль Виктора, особенно когда речь заходила о его личной жизни, и я всегда считала такие чувства к нему безусловно добрыми, даже прекрасными. А вот оказывалось, для него всё было иначе, и может быть, вовсе не желая того, я могла ему навредить.
– Грех? – переспросила я. – Неужели такой большой?
– Если не в религиозном, то во всяком случае в общечеловеческом смысле.
– И он даже страшнее, чем воровство или прелюбодеяние?
Виктор засмеялся и, приобняв меня, похлопал по плечу.
– Ну, во всяком случае не страшнее, чем воровство с целью прелюбодеяния из жалости. Хотя это уж точно не в случае Люка. Только не говори ему, ладно? Не люблю никого разочаровывать. Я подумаю, как его приободрить, но не более того. У меня давно иммунитет к деструктивным внушениям, справлюсь.
– Ладно! – проворчала я, смущённо утыкаясь ему в подмышку. – Если тебе так смешно, жалости ты от меня не дождёшься! Буду с тобой жуткой врединой и мерзкой брюзгой!
– Отлично, на том и порешим, – довольно хихикнув, согласился он.
– Что ж, каюсь, грешен. – Виктор поджал губы и скромно скосил взгляд в сторону. – Просто мне его жаль. Он хороший человек и очень даже талантливый художник, только мало в себя верит. Не то чтоб я маялся угрызениями совести, что пользуюсь этим. Всё-таки на войне как на войне. Но может быть, я узнаю в нём себя. – Он повёл плечами, словно отряхиваясь, и его затенённом взгляде, как мне показалось, блеснула даже чересчур легкомысленная насмешка. – Впрочем, в мою защиту есть одно смягчающее обстоятельство: я молодой врач, мне ещё хочется во что бы то ни стало всем помогать, всех защищать и вытягивать из передряг. Скоро исправлюсь! Отщёлкнет предохранитель от перегрузок, и всё придёт в норму.
Я так и не поняла, иронизирует он или нет и почему говорит как не о себе, а о каком-то автомате, да ещё и заведомо неисправном.
– Это не норма, а наоборот, по-моему, чёрствость и жестокость. Таких докторов близко нельзя подпускать к больным, да и к студентам, чтобы не вводили среди молодых врачей моду на бессердечие. Если жалость – плохо, что же тогда хорошо?
Он качнул головой, как бы не претендуя глаголить истину в последней инстанции.
– Сострадание.
– А в чём разница?
– Сострадание даёт возможность, чувствуя и понимая тяготы человека, полноценно работать и помочь ему. Жалость стирает границы между тобой и другой личностью, делает обоих слабыми, парализует волю и лишает ясности мыслей. Увы, это грех, который передаётся по наследству. Жалости учат не профессора медицины, а отношения в собственной семье.
Я была поражена, что слышу от него такие странные морально-этические максимы. Мне самой часто становилось жаль Виктора, особенно когда речь заходила о его личной жизни, и я всегда считала такие чувства к нему безусловно добрыми, даже прекрасными. А вот оказывалось, для него всё было иначе, и может быть, вовсе не желая того, я могла ему навредить.
– Грех? – переспросила я. – Неужели такой большой?
– Если не в религиозном, то во всяком случае в общечеловеческом смысле.
– И он даже страшнее, чем воровство или прелюбодеяние?
Виктор засмеялся и, приобняв меня, похлопал по плечу.
– Ну, во всяком случае не страшнее, чем воровство с целью прелюбодеяния из жалости. Хотя это уж точно не в случае Люка. Только не говори ему, ладно? Не люблю никого разочаровывать. Я подумаю, как его приободрить, но не более того. У меня давно иммунитет к деструктивным внушениям, справлюсь.
– Ладно! – проворчала я, смущённо утыкаясь ему в подмышку. – Если тебе так смешно, жалости ты от меня не дождёшься! Буду с тобой жуткой врединой и мерзкой брюзгой!
– Отлично, на том и порешим, – довольно хихикнув, согласился он.
понедельник, 17 октября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Пока придумалась вот такая аннотация к «Эмме»:
«Авантюрная история о поиске идеальной любви и переживании разрыва, о бескорыстной жажде чужого личного счастья и хрупкости дружбы, о войне полов и тонком балансе мужского и женского».
«Авантюрная история о поиске идеальной любви и переживании разрыва, о бескорыстной жажде чужого личного счастья и хрупкости дружбы, о войне полов и тонком балансе мужского и женского».
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Читаю: «редирект со слешем». 
Долго думала, что за литературный жанр такой.
Долго думала, что за литературный жанр такой.
суббота, 15 октября 2016
14:05
Доступ к записи ограничен
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
суббота, 01 октября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Попалась тут цитата из Мериме:
«Я полагаю, что своим влиянием она обязана была по преимуществу свойственной ей безропотности. Она с неизменной покорностью выносила общество всех светских львов. Она никогда не скучала или не подавала виду, что скучает. Мужчин постоянно нужно подкручивать как часы. Мы время от времени поддаемся приступам слабости, грусти, недовольства, от которых нас обычно вылечивают похвалы. В такие минуты страшно обратится к другу, потому что известная гордость мешает нам показать себя в столь подлом виде. Так как между мужчинами и женщинами нет соперничества, вам предоставлена печальная привилегия утешать нас и вылечивать. Но боюсь, что вы взираете на мужскую природу, как врачи взирают на весь род человеческий. Под гладкой кожей они видят отвратительные язвы, нарывы и т.д. Но счастлив тот, кто обрел врача!»
Да, счастливое было время, когда между мужчинами и женщинами не было соперничества. Или просто мужчины его не замечали. Мужчине-то легче найти жену, которая будет для него домашним психотерапевтом. А вот женщине очень повезёт, если она встретит такого мужа. Даже если он психолог по профессии, вне работы всё равно вся «психология» заканчивается. Может, у меня перед глазами негативный пример, но, по-моему, проще было бы изливать душу подругам, незнакомым людям или всем сразу в сети, чем мужу или молодому человеку. Всё равно не поймёт и не поможет.
В общем, Виктор — это такая мечта о мужике, который тебя поймёт, почувствует, поддержит именно так, как тебе нужно, и которому можно изливать душу. Ну, только осторожно.
«Я полагаю, что своим влиянием она обязана была по преимуществу свойственной ей безропотности. Она с неизменной покорностью выносила общество всех светских львов. Она никогда не скучала или не подавала виду, что скучает. Мужчин постоянно нужно подкручивать как часы. Мы время от времени поддаемся приступам слабости, грусти, недовольства, от которых нас обычно вылечивают похвалы. В такие минуты страшно обратится к другу, потому что известная гордость мешает нам показать себя в столь подлом виде. Так как между мужчинами и женщинами нет соперничества, вам предоставлена печальная привилегия утешать нас и вылечивать. Но боюсь, что вы взираете на мужскую природу, как врачи взирают на весь род человеческий. Под гладкой кожей они видят отвратительные язвы, нарывы и т.д. Но счастлив тот, кто обрел врача!»
Да, счастливое было время, когда между мужчинами и женщинами не было соперничества. Или просто мужчины его не замечали.
Мужчине-то легче найти жену, которая будет для него домашним психотерапевтом. А вот женщине очень повезёт, если она встретит такого мужа. Даже если он психолог по профессии, вне работы всё равно вся «психология» заканчивается. Может, у меня перед глазами негативный пример, но, по-моему, проще было бы изливать душу подругам, незнакомым людям или всем сразу в сети, чем мужу или молодому человеку. Всё равно не поймёт и не поможет.В общем, Виктор — это такая мечта о мужике, который тебя поймёт, почувствует, поддержит именно так, как тебе нужно, и которому можно изливать душу. Ну, только осторожно.
пятница, 16 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Не понимая, что происходит, но чувствуя, опаздываю, я подскочила ближе и посветила фонариком внутрь, стараясь направить луч так, чтобы его не загораживала голова Виктора, а его самого чтобы не слепило. На моё удивление, в мусорном баке ничего не было, кроме нескольких окурков. Правда, амбре шло такое, словно бак никогда не чистили и в нем скопился зловонный дух самых разных прогорклых и подмоченных табаков. Новоявленный любитель гадкого миазма, Виктор уцепил щипчиками коричневый окурок, поднял его, полюбовался и поднёс к носу.
Луч из моих рук скользнул чуть наискось, влево, но Виктор взял меня за запястье и направил свет в противоположном направлении, к центру террасы. Окон тут не было, с первого этажа нас вообще не могли заметить: слева вид прикрывал выступ дома. А от наблюдений со второго этажа спасал козырёк. Единственным окошком, откуда открывался обзор, хотя и минимальный, была фрамуга в моей ванной. И то Виктору, когда он впервые ночевал у меня, для того, чтобы разглядеть краешек террасы, потребовалось влезть на унитаз. Однако Элеонор, хоть и высокая, но всё-таки пониже Виктора, должна была не только повторить сей трюк, но сначала взгромоздить на унитаз что-нибудь наподобие табуреточки или ящика. Пожалуй, на такое мероприятие истинная аристократка не решилась бы. Мы оказались неуязвимы для её глаз, и я только надеялась на отсутствие в стене секретных щёлок или смотровых окошек. А вот пущенный вовне свет фонарика мог бы в два счёта нас выдать. Наконец, сообразив это, я осторожнее повела луч в пол. Если б нас с Виктором застукали роющимися в мусоре, мне было бы стыдно гораздо больше, чем если б даже целующимися. И зачем ему приспичило рисковать?
Виктор вскинул голову, чтобы голос не резонировал в урне, и высоко поднял руку с окурком.
– Узнаёшь букет?
Я вытянула шею и принюхалась. Необычное курево и пахло специфически: более крепко, смолисто, яблочно-лимонно.
– Цитрус. Хорошая сигаретка, прямо-таки дорогой парфюм. – Вслед за Виктором я тоже перешла на шёпот, и, если кто-то пытался нас подслушивать, мог бы принять диалог двух курильщиков за любовное воркование.
– Это сигарилла, их обычно ароматизируют. Бразильский покровной лист, а в начинке – табак индонезийских, бразильских, доминиканских сортов. Классический букет с цитрусовым и немного древесным оттенком. Ну, где мы такое встречали?
Чуть ни ткнувшись носом в окурок, я принюхалась ещё раз и теперь ярче уловила древесные нотки – почти отталкивающе приторные в сочетании с цитрусом. Наверно, если раскурить эту сигариллу, шибало бы как от только что открытой банки с лаком. И мне вдруг вспомнилась вишнёво-лакированная приборная панель Фиата.
– Машина Люка, – прошептала я.
Виктор улыбнулся и поиграл бровями, будто я выиграла главный приз.
Луч из моих рук скользнул чуть наискось, влево, но Виктор взял меня за запястье и направил свет в противоположном направлении, к центру террасы. Окон тут не было, с первого этажа нас вообще не могли заметить: слева вид прикрывал выступ дома. А от наблюдений со второго этажа спасал козырёк. Единственным окошком, откуда открывался обзор, хотя и минимальный, была фрамуга в моей ванной. И то Виктору, когда он впервые ночевал у меня, для того, чтобы разглядеть краешек террасы, потребовалось влезть на унитаз. Однако Элеонор, хоть и высокая, но всё-таки пониже Виктора, должна была не только повторить сей трюк, но сначала взгромоздить на унитаз что-нибудь наподобие табуреточки или ящика. Пожалуй, на такое мероприятие истинная аристократка не решилась бы. Мы оказались неуязвимы для её глаз, и я только надеялась на отсутствие в стене секретных щёлок или смотровых окошек. А вот пущенный вовне свет фонарика мог бы в два счёта нас выдать. Наконец, сообразив это, я осторожнее повела луч в пол. Если б нас с Виктором застукали роющимися в мусоре, мне было бы стыдно гораздо больше, чем если б даже целующимися. И зачем ему приспичило рисковать?
Виктор вскинул голову, чтобы голос не резонировал в урне, и высоко поднял руку с окурком.
– Узнаёшь букет?
Я вытянула шею и принюхалась. Необычное курево и пахло специфически: более крепко, смолисто, яблочно-лимонно.
– Цитрус. Хорошая сигаретка, прямо-таки дорогой парфюм. – Вслед за Виктором я тоже перешла на шёпот, и, если кто-то пытался нас подслушивать, мог бы принять диалог двух курильщиков за любовное воркование.
– Это сигарилла, их обычно ароматизируют. Бразильский покровной лист, а в начинке – табак индонезийских, бразильских, доминиканских сортов. Классический букет с цитрусовым и немного древесным оттенком. Ну, где мы такое встречали?
Чуть ни ткнувшись носом в окурок, я принюхалась ещё раз и теперь ярче уловила древесные нотки – почти отталкивающе приторные в сочетании с цитрусом. Наверно, если раскурить эту сигариллу, шибало бы как от только что открытой банки с лаком. И мне вдруг вспомнилась вишнёво-лакированная приборная панель Фиата.
– Машина Люка, – прошептала я.
Виктор улыбнулся и поиграл бровями, будто я выиграла главный приз.
четверг, 15 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Виктор усмехнулся и почему-то стал закатывать рукава рубашки.
– В качестве неизбежных объяснений у меня просьба: от тебя требуется лишь ассистировать мне. – Забыв, кажется, обо всей своей конспирации, он больше не шептал, а говорил во всех смыслах обычным голосом: достаточно громко и с дурацкой важной манерой, которая появлялась у него, когда он напускал на себя официальную светскость.
– Ладно, валяй, – небрежно согласилась я. Во всяком случае, после шутки с фонариком никаких подвохов, я надеялась, не будет.
Мы стояли около мусорной урны в виде небольшой бронзовой колонны коринфского ордера. Пожалуй, мне ещё нигде не попадались более нелепые гедонистические символы, потому на меня эта утончённая помойка, украшенная тончайшими лозами и спелыми, блестящими гроздьями винограда, нагоняла тоску. И вдруг Виктор одним движением, бесшумно и легко своротил капитель, будто знал, как эта крышка крепится, и пристороил её рядом с урной. Я хотела было спросить, не вздумал ли он тайком свинячить назло своей даме сердца, но Виктор, не давая мне произнести ни звука, заметил:
– Не повезёт той девушке, которая влюбится в меня.
Я фыркнула. Да уж, если он по помойкам шарить не брезговал, я склонна была вновь согласиться. Мне же оставалось только уповать на то, что Виктор не собирается запихивать меня в мусорку, что, наверно, он охотно сделал бы с любой представительницей прекрасного пола.
– А если та девушка уже влюбилась? – спросила я.
– Мне её искренне жаль! – изрёк он пафосно холодным тоном.
– Ха-ха! С чего ты себя так недооцениваешь, хвалёный сердцеед?
– Взгляни на меня. А твоё неприступное для мужчин сердце устоит ли? – Он вправду потянулся к моему сердцу, аккуратно отвернул полу своего пиджака, висевшего на мне примерно как полупальто, достал из внутреннего кармана портсигар, открыл его и, взглядом призывая моё внимание, нажал изнутри на одну из двух петелек возле кнопочки-замочка. Золотые створки дрогнули, и вдруг их стало не две, а три: открылось второе потайное отделение. Виктор достал из него небольшой пинцет, похожий на щипчики для бровей, и продемонстрировал мне.
– Что это? Для чего? – удивилась я.
– Знаем ли мы, что мы носим на сердце? – словно цитируя древнегреческий эпос, Виктор захлопнул отделение с сигаретами, поднял мою левую руку и поместил на ладонь портсигар пустым отделением вверх. Затем вновь достал фонарик, включил его и вложил мне в правую руку, пропев: – Свети мне, звезда моя!
Это была кульминация. Я чувствовала себя так, будто из меня сделали статую египетской богини со знаками власти в руках и теперь я обязана была строго соответствовать образу. Наверно, прохвосту Люка, собиравшемуся нарядить меня Ганимедом, чтобы писать картину на античный сюжет, до Виктора было далеко. Не наигранно, по-настоящему довольный, он указал на мусорку и, торопливо встав перед ней на колени, полез туда рукой с пинцетом.
– В качестве неизбежных объяснений у меня просьба: от тебя требуется лишь ассистировать мне. – Забыв, кажется, обо всей своей конспирации, он больше не шептал, а говорил во всех смыслах обычным голосом: достаточно громко и с дурацкой важной манерой, которая появлялась у него, когда он напускал на себя официальную светскость.
– Ладно, валяй, – небрежно согласилась я. Во всяком случае, после шутки с фонариком никаких подвохов, я надеялась, не будет.
Мы стояли около мусорной урны в виде небольшой бронзовой колонны коринфского ордера. Пожалуй, мне ещё нигде не попадались более нелепые гедонистические символы, потому на меня эта утончённая помойка, украшенная тончайшими лозами и спелыми, блестящими гроздьями винограда, нагоняла тоску. И вдруг Виктор одним движением, бесшумно и легко своротил капитель, будто знал, как эта крышка крепится, и пристороил её рядом с урной. Я хотела было спросить, не вздумал ли он тайком свинячить назло своей даме сердца, но Виктор, не давая мне произнести ни звука, заметил:
– Не повезёт той девушке, которая влюбится в меня.
Я фыркнула. Да уж, если он по помойкам шарить не брезговал, я склонна была вновь согласиться. Мне же оставалось только уповать на то, что Виктор не собирается запихивать меня в мусорку, что, наверно, он охотно сделал бы с любой представительницей прекрасного пола.
– А если та девушка уже влюбилась? – спросила я.
– Мне её искренне жаль! – изрёк он пафосно холодным тоном.
– Ха-ха! С чего ты себя так недооцениваешь, хвалёный сердцеед?
– Взгляни на меня. А твоё неприступное для мужчин сердце устоит ли? – Он вправду потянулся к моему сердцу, аккуратно отвернул полу своего пиджака, висевшего на мне примерно как полупальто, достал из внутреннего кармана портсигар, открыл его и, взглядом призывая моё внимание, нажал изнутри на одну из двух петелек возле кнопочки-замочка. Золотые створки дрогнули, и вдруг их стало не две, а три: открылось второе потайное отделение. Виктор достал из него небольшой пинцет, похожий на щипчики для бровей, и продемонстрировал мне.
– Что это? Для чего? – удивилась я.
– Знаем ли мы, что мы носим на сердце? – словно цитируя древнегреческий эпос, Виктор захлопнул отделение с сигаретами, поднял мою левую руку и поместил на ладонь портсигар пустым отделением вверх. Затем вновь достал фонарик, включил его и вложил мне в правую руку, пропев: – Свети мне, звезда моя!
Это была кульминация. Я чувствовала себя так, будто из меня сделали статую египетской богини со знаками власти в руках и теперь я обязана была строго соответствовать образу. Наверно, прохвосту Люка, собиравшемуся нарядить меня Ганимедом, чтобы писать картину на античный сюжет, до Виктора было далеко. Не наигранно, по-настоящему довольный, он указал на мусорку и, торопливо встав перед ней на колени, полез туда рукой с пинцетом.
среда, 14 сентября 2016
07:23
Доступ к записи ограничен
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Пока не издался, ты — тупо задрот, а если издался — писатель!
понедельник, 12 сентября 2016
19:03
Доступ к записи ограничен
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Да, что только ни придумают. Мистер Холмс почему-то напоминает Альберта Ноббса в ливановском гавелоке.
суббота, 10 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
— Сделай доброе дело — постой на шухере, пока я обыщу её гардеробную.
— Тебя что, интересуют женские ночные сорочки?
— Нет. Меня интересует исключительно то, что спрятано под ними. Если она войдёт, изобразим, что мы целовались.
— Да она не поверит!
— Так — поверит. — Он ущипнул меня за щёки и энергично растёр.
— Ай! Что ты делаешь?! — Я стала отбиваться, изо всех сил замахав руками. Он тут же отстал.
— Ну, изображаю лёгкое смущение на твоём лице.
— А по-моему, ты хочешь изобразить из меня прожорливого хомяка! Себе лучше потри! — воскликнула я, во избежание закрыв щёки ладонями.
Он невинно усмехнулся.
— Зачем? У меня фонарик есть.
— Вот его и потри!
С улыбкой он повёл бровью.
— Ну, это же не лампа Аладдина.
Я закрыла руками всё лицо.
— Боже! Зачем я только ввязалась в твои авантюры!
— Тебя что, интересуют женские ночные сорочки?
— Нет. Меня интересует исключительно то, что спрятано под ними. Если она войдёт, изобразим, что мы целовались.
— Да она не поверит!
— Так — поверит. — Он ущипнул меня за щёки и энергично растёр.
— Ай! Что ты делаешь?! — Я стала отбиваться, изо всех сил замахав руками. Он тут же отстал.
— Ну, изображаю лёгкое смущение на твоём лице.
— А по-моему, ты хочешь изобразить из меня прожорливого хомяка! Себе лучше потри! — воскликнула я, во избежание закрыв щёки ладонями.
Он невинно усмехнулся.
— Зачем? У меня фонарик есть.
— Вот его и потри!
С улыбкой он повёл бровью.
— Ну, это же не лампа Аладдина.
Я закрыла руками всё лицо.
— Боже! Зачем я только ввязалась в твои авантюры!
четверг, 08 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Виктор поморщился, будто услышал несусветную глупость.
– Ну что ты за женщина? Разве ты можешь без шантажа?
– Шантажа? – изумилась Элеонор. – Где же тебе он померещился? Если женщина немного умнее, чем ты ожидаешь, тебе уже чудятся опасности и ты готов объявить её ведьмой?
– Я такого не говорил, – процедил Виктор, и мне показалось, у него дёрнулись руки, будто он хотел скомкать, стиснуть что-то.
– Скажи, разве был какой-то шантаж? – обратилась Элеонор ко мне.
– Вроде нет. – Я покачала головой.
– Ну вот, и говорить не о чем. Лучше играй, – жёстко приказала она Виктору. – В салонах принято развлекать прекрасных дам, а не хамить им. Что-нибудь из Шопена, пожалуйста.
Пылая от гнева, нервно бледный, Виктор порывисто развернулся, подошёл к роялю, со стуком поднял крышку, хищно замахнулся над клавишами – и грянули оглушительные аккорды похоронного марша. Вполне хватило, чтобы узнать мелодию. Но вдруг музыка оборвалась, потянувшись тревожно стихающим звоном.
– Шопен! – мстительно заявил Виктор. – Дальше не помню.
Будто подхватив последнюю ноту, только на пару октав выше, Элеонор от души расхохоталась. Она подошла к Виктору, мягко возложила руку ему на плечо и скомандовала:
– Сядь! Подумай о родителях и сыграй так, как будто хочешь их порадовать. Ты ведь не стал бы играть им траурный марш?
На моё удивление, Виктор подчинился. Хмурый, если не сказать, уничтоженный, он сел за рояль, поставил руки, словно профессиональный пианист, и его пальцы скользнули по клавишам. Зазвучала приятная, спокойная мелодия. Если бы я закрыла глаза, то мне бы представился прохладный летний сад или нежный, как поцелуй, морской бриз. Наверняка это сочинил Шопен. Однако лицо Виктора стало таким сосредоточенным, таким измождённым, будто он яркой, солнечной игрой пытался сдержать надвигающуюся бурю или даже грандиозный катаклизм. Вот это была музыка!
Довольная Элеонор подошла ко мне и села рядом.
– Как ты считаешь, он красивый?
– Кто? Шопен? – переспросила я.
читать дальше
– Ну что ты за женщина? Разве ты можешь без шантажа?
– Шантажа? – изумилась Элеонор. – Где же тебе он померещился? Если женщина немного умнее, чем ты ожидаешь, тебе уже чудятся опасности и ты готов объявить её ведьмой?
– Я такого не говорил, – процедил Виктор, и мне показалось, у него дёрнулись руки, будто он хотел скомкать, стиснуть что-то.
– Скажи, разве был какой-то шантаж? – обратилась Элеонор ко мне.
– Вроде нет. – Я покачала головой.
– Ну вот, и говорить не о чем. Лучше играй, – жёстко приказала она Виктору. – В салонах принято развлекать прекрасных дам, а не хамить им. Что-нибудь из Шопена, пожалуйста.
Пылая от гнева, нервно бледный, Виктор порывисто развернулся, подошёл к роялю, со стуком поднял крышку, хищно замахнулся над клавишами – и грянули оглушительные аккорды похоронного марша. Вполне хватило, чтобы узнать мелодию. Но вдруг музыка оборвалась, потянувшись тревожно стихающим звоном.
– Шопен! – мстительно заявил Виктор. – Дальше не помню.
Будто подхватив последнюю ноту, только на пару октав выше, Элеонор от души расхохоталась. Она подошла к Виктору, мягко возложила руку ему на плечо и скомандовала:
– Сядь! Подумай о родителях и сыграй так, как будто хочешь их порадовать. Ты ведь не стал бы играть им траурный марш?
На моё удивление, Виктор подчинился. Хмурый, если не сказать, уничтоженный, он сел за рояль, поставил руки, словно профессиональный пианист, и его пальцы скользнули по клавишам. Зазвучала приятная, спокойная мелодия. Если бы я закрыла глаза, то мне бы представился прохладный летний сад или нежный, как поцелуй, морской бриз. Наверняка это сочинил Шопен. Однако лицо Виктора стало таким сосредоточенным, таким измождённым, будто он яркой, солнечной игрой пытался сдержать надвигающуюся бурю или даже грандиозный катаклизм. Вот это была музыка!
Довольная Элеонор подошла ко мне и села рядом.
– Как ты считаешь, он красивый?
– Кто? Шопен? – переспросила я.
читать дальше
15:15
Доступ к записи ограничен
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 07 сентября 2016
03:25
Доступ к записи ограничен
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 06 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Это ж надо быть психом, чтоб для ссылки в романе лезть искать оригинальную цитату Августина, соответственно, Блаженного про Юпитера, соответственно, Виктора. 
И ещё большим психом надо быть, чтоб её найти. Оказалось, что ссылка в английской Википедии в статье о Юпитере «Augustine CD VII 11» — это «De Civitate Dei». В английском переводе, типа, «тот, кто обладает силой завоевать всё». Теперь вопрос: чо мне с этим делать и чо использовать?
И ещё большим психом надо быть, чтоб её найти. Оказалось, что ссылка в английской Википедии в статье о Юпитере «Augustine CD VII 11» — это «De Civitate Dei». В английском переводе, типа, «тот, кто обладает силой завоевать всё». Теперь вопрос: чо мне с этим делать и чо использовать?
суббота, 03 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Люка отсутствующе молчал. Я тоже молчала, интуитивно пытаясь слиться с кожаным водительским креслом. Наверно, потому обо мне забыли. Виктор не торопил: на аукцион им обоим, видимо, уже стало плевать. А ведь накануне Виктор так хвастался, что получил от некого щедрого пациента кругленькую сумму и теперь хочет выгодно вложиться. Но что если это не живые деньги? Что если это – информация, которую ему нашептали сплетники, а он решил использовать её, то бишь под нужным соусом преподнести Люка? Сам ведь только что признался: пациенты расплачиваются ценными сведениями. Может, именно от Люка он ждал денег или какой-то иной выгоды? Пока я волновалась насчёт элитных торгов, сделка шла уже полным ходом. Антиквариатом были не картины Позднего Возрождения, антиквариатом был старый художник – старомодный, потешный, безобидный зануда, которого Виктор немилосердно разгромил в пух и прах. Мне стало жалко беднягу.
Загнанный в угол, но пытающийся сохранять достоинство, Люка вздохнул и торжественно заговорил:
– Да, вы правы. Моё время прошло. Настала эпоха таких, как вы. В духе вашего поколения – считать себя экспертом во всём, но ваша самонадеянность придаёт вам силы. Я завидую и молодым, и тем стреляным воробьям, кто сумел приспособиться, тем, у кого хватило таланта. Мне же ничего больше не остаётся. – Протянув руку, он хозяйски возложил пятерню поверх бумаг на коленях Виктора. – Я подпишу всё, что хотите. Гораздо больше, чем поклонники, мне нужен тот, кто испепеляет врагов. А вам нужен человек-штамп для контрассигнаций на ваших доносах. Зачем вам пустые храмы и мёртвые боги? Пусть я трус, но я докажу вам, что смелость – ничто. Без неё тоже можно покорить сердца и взойти на Олимп.
Разрыдаться можно было: какая горчайшая безысходность, но и какое мужественное принятие своей слабости! Невольно всхлипнув, я вытерла нос тыльной стороной ладони и притаилась, чтобы только осторожно выглядывать между креслами.
Однако Виктора не проняло. Наоборот, он жёстко нахмурился, его глаза потемнели, не предвещая ничего хорошего. И мне почему-то показалось, в салоне меркнет свет и вот-вот закрутится ураган, который разнесёт жмущую нам троим коробочку Фиата. Просунув конверт между пальцами Люка, Виктор заставил его забрать себе донос и отчеканил – холодно и чертовски красиво, как диктор на радио:
– Не надейтесь. Я не заключаю длительных контрактов.
Люка обмяк на спинке сиденья и почему-то заулыбался, будто выиграл дуэль.
– Юпитер сердится. Ну-ну! Зачем же? Вам не придётся жалеть, если отступите от правила.
Буря потихоньку стихла. Виктор смотрел на оппонента хоть и недовольно, но уже снисходительнее.
– Зато ваш талант многое потеряет. Берегите его. Даже если внимательные посетители выставок догадываются, что в каждой картине вы рисуете себя, они понятия не имеют, для каких целей. Сами справитесь, вы это чувствуете. Вам не хватает лишь немного удачи, и она у вас будет. – Из внутреннего кармана пиджака Виктор достал узкий чёрный футлярчик, вынул из него эбонитово-чёрную ручку, инкрустированную золотом, и протянул изумлённому Люка, словно материализованную удачу.
Тот принял её, иронично прорекламировав:
– Очень удобно, портативное перо осведомителя. Любая кляуза в любое время в любом месте.
– Кто нужно узнает бумагу, шрифт и чернила, не говоря уж о слоге, – нехотя проворчал Виктор. – При любом автографе это гарантия того, что делом займутся внимательно, однако без лишних вопросов подписанту. Но увы, какой бы вопиющей ни была истина, даже при формальной анонимности не начинают официального расследования.
Люка почему-то ещё больше обрадовался, прямо-таки засиял. Он извлёк из конверта листы и выложил второй сверху, затем снял колпачок ручки, немного подержал её золотым пёрышком вниз, поглядев на кончик, будто на нём помещался огромный прекрасный мир, и чиркнул внизу страницы своё полное имя.
Загнанный в угол, но пытающийся сохранять достоинство, Люка вздохнул и торжественно заговорил:
– Да, вы правы. Моё время прошло. Настала эпоха таких, как вы. В духе вашего поколения – считать себя экспертом во всём, но ваша самонадеянность придаёт вам силы. Я завидую и молодым, и тем стреляным воробьям, кто сумел приспособиться, тем, у кого хватило таланта. Мне же ничего больше не остаётся. – Протянув руку, он хозяйски возложил пятерню поверх бумаг на коленях Виктора. – Я подпишу всё, что хотите. Гораздо больше, чем поклонники, мне нужен тот, кто испепеляет врагов. А вам нужен человек-штамп для контрассигнаций на ваших доносах. Зачем вам пустые храмы и мёртвые боги? Пусть я трус, но я докажу вам, что смелость – ничто. Без неё тоже можно покорить сердца и взойти на Олимп.
Разрыдаться можно было: какая горчайшая безысходность, но и какое мужественное принятие своей слабости! Невольно всхлипнув, я вытерла нос тыльной стороной ладони и притаилась, чтобы только осторожно выглядывать между креслами.
Однако Виктора не проняло. Наоборот, он жёстко нахмурился, его глаза потемнели, не предвещая ничего хорошего. И мне почему-то показалось, в салоне меркнет свет и вот-вот закрутится ураган, который разнесёт жмущую нам троим коробочку Фиата. Просунув конверт между пальцами Люка, Виктор заставил его забрать себе донос и отчеканил – холодно и чертовски красиво, как диктор на радио:
– Не надейтесь. Я не заключаю длительных контрактов.
Люка обмяк на спинке сиденья и почему-то заулыбался, будто выиграл дуэль.
– Юпитер сердится. Ну-ну! Зачем же? Вам не придётся жалеть, если отступите от правила.
Буря потихоньку стихла. Виктор смотрел на оппонента хоть и недовольно, но уже снисходительнее.
– Зато ваш талант многое потеряет. Берегите его. Даже если внимательные посетители выставок догадываются, что в каждой картине вы рисуете себя, они понятия не имеют, для каких целей. Сами справитесь, вы это чувствуете. Вам не хватает лишь немного удачи, и она у вас будет. – Из внутреннего кармана пиджака Виктор достал узкий чёрный футлярчик, вынул из него эбонитово-чёрную ручку, инкрустированную золотом, и протянул изумлённому Люка, словно материализованную удачу.
Тот принял её, иронично прорекламировав:
– Очень удобно, портативное перо осведомителя. Любая кляуза в любое время в любом месте.
– Кто нужно узнает бумагу, шрифт и чернила, не говоря уж о слоге, – нехотя проворчал Виктор. – При любом автографе это гарантия того, что делом займутся внимательно, однако без лишних вопросов подписанту. Но увы, какой бы вопиющей ни была истина, даже при формальной анонимности не начинают официального расследования.
Люка почему-то ещё больше обрадовался, прямо-таки засиял. Он извлёк из конверта листы и выложил второй сверху, затем снял колпачок ручки, немного подержал её золотым пёрышком вниз, поглядев на кончик, будто на нём помещался огромный прекрасный мир, и чиркнул внизу страницы своё полное имя.
пятница, 02 сентября 2016
Если у тебя есть гештальт, закрой его.
– Торгуете секретами?
– Конечно, нет. Мои пациенты неприкосновенны. Иногда со мной расплачиваются информацией. Врачебной этике это не противоречит.
Люка хмуро и внимательно уткнулся в «счастливое» письмо, будто оно уже стало убежищем от более мучительных страхов.
– Если текст ваш, почему бы вам самому не поставить подпись?
– Хотя бы некоторые заявления должен брать на себя кто-то другой.
Люка вскинул негодующий взгляд.
– Чтобы вы оклеветали его? И много доносов строчите?
– Достаточно, чтобы делать это профессионально.
– Я не буду подписывать. – Люка презрительно вернул бумаги, надул щёки и выдохнул.
– А я вам и не предлагаю. – Хладнокровный Виктор бережно вложил свой опус в конверт. – Для этого нужна смелость, у вас её нет. Я вас не виню: вы человек прошлого века. За истеричными воплями о чести, о допотопных идеалах вы прячете банальную трусость. Вы алчете славы и ядом исходите, грезя о мести конкурентам, но не способны даже мелко напакостить, не то что сжечь храм Артемиды.
Люка опешил.
– Какой смысл рисковать всем? Если узнает, он обвинит меня в том же, да ещё уличит в лжесвидетельстве и обмане правосудия. Скандал раздует грандиозный!
– Никто не узнает вашего имени: закон хорошо защищает информаторов. Иначе я бы этим не занимался.
Люка вздохнул и стал задумчиво перебирать пряди своих лёгких, матово блестящих волос.
– Я считал, вы просто милый парень с очаровательной улыбкой, а вы акула. – Он поцокал языком. – Как изменился мир! Прежде чтобы завоевать поклонников, достаточно было свободно творить, а теперь от тебя ещё требуют смелости сжечь храм. Даже мерзавцы нынче максималисты. Знаете, Виктор, вы будете позировать мне для Дориана Грея.
– Назовёте картину «Месть художника»? У смешного поколения смешные антигерои. Ваш Дориан – идиот. У него ничего не было, кроме красоты, вернее, он смирился с этим. Разве я на него похож? Красота вовсе не здесь. – Виктор сделал кистью руки жест, как бы обобщая внешность.
– Я теперь очень сомневаюсь, что у вас она – здесь. – Люка с горечью указал на область сердца.
– Тут! – Виктор дотронулся до виска. – Красота – это способность убеждать в том, что ты красив. А смелость – способность заставлять других делать то, что тебе нужно. Чёрт бы с тем, что вы сами не годитесь ни на что и ваша карьера стремительно рушится. Пишите своего Дориана с себя и всласть упивайтесь им. Вы же свихнётесь без поклонников – так хоть имитацией обойдётесь. Но перед вами тот, кто способен осуществить все ваши честолюбивые мечты, а вы боитесь даже пальцем пошевелить. Что я должен о вас думать?
Я и сама не знала, что мне думать об их выяснении отношений. Отповедь Виктора звучала чересчур сердито для шапочно знакомого и чересчур неумолимо – при том, что он распекал человека более чем вдвое старше. Как-то плохо стыковалось такое бессовестное неуважение с его обычной добротой и мягкостью. Если только не было своеобразной заботой.
– Конечно, нет. Мои пациенты неприкосновенны. Иногда со мной расплачиваются информацией. Врачебной этике это не противоречит.
Люка хмуро и внимательно уткнулся в «счастливое» письмо, будто оно уже стало убежищем от более мучительных страхов.
– Если текст ваш, почему бы вам самому не поставить подпись?
– Хотя бы некоторые заявления должен брать на себя кто-то другой.
Люка вскинул негодующий взгляд.
– Чтобы вы оклеветали его? И много доносов строчите?
– Достаточно, чтобы делать это профессионально.
– Я не буду подписывать. – Люка презрительно вернул бумаги, надул щёки и выдохнул.
– А я вам и не предлагаю. – Хладнокровный Виктор бережно вложил свой опус в конверт. – Для этого нужна смелость, у вас её нет. Я вас не виню: вы человек прошлого века. За истеричными воплями о чести, о допотопных идеалах вы прячете банальную трусость. Вы алчете славы и ядом исходите, грезя о мести конкурентам, но не способны даже мелко напакостить, не то что сжечь храм Артемиды.
Люка опешил.
– Какой смысл рисковать всем? Если узнает, он обвинит меня в том же, да ещё уличит в лжесвидетельстве и обмане правосудия. Скандал раздует грандиозный!
– Никто не узнает вашего имени: закон хорошо защищает информаторов. Иначе я бы этим не занимался.
Люка вздохнул и стал задумчиво перебирать пряди своих лёгких, матово блестящих волос.
– Я считал, вы просто милый парень с очаровательной улыбкой, а вы акула. – Он поцокал языком. – Как изменился мир! Прежде чтобы завоевать поклонников, достаточно было свободно творить, а теперь от тебя ещё требуют смелости сжечь храм. Даже мерзавцы нынче максималисты. Знаете, Виктор, вы будете позировать мне для Дориана Грея.
– Назовёте картину «Месть художника»? У смешного поколения смешные антигерои. Ваш Дориан – идиот. У него ничего не было, кроме красоты, вернее, он смирился с этим. Разве я на него похож? Красота вовсе не здесь. – Виктор сделал кистью руки жест, как бы обобщая внешность.
– Я теперь очень сомневаюсь, что у вас она – здесь. – Люка с горечью указал на область сердца.
– Тут! – Виктор дотронулся до виска. – Красота – это способность убеждать в том, что ты красив. А смелость – способность заставлять других делать то, что тебе нужно. Чёрт бы с тем, что вы сами не годитесь ни на что и ваша карьера стремительно рушится. Пишите своего Дориана с себя и всласть упивайтесь им. Вы же свихнётесь без поклонников – так хоть имитацией обойдётесь. Но перед вами тот, кто способен осуществить все ваши честолюбивые мечты, а вы боитесь даже пальцем пошевелить. Что я должен о вас думать?
Я и сама не знала, что мне думать об их выяснении отношений. Отповедь Виктора звучала чересчур сердито для шапочно знакомого и чересчур неумолимо – при том, что он распекал человека более чем вдвое старше. Как-то плохо стыковалось такое бессовестное неуважение с его обычной добротой и мягкостью. Если только не было своеобразной заботой.