Если у тебя есть гештальт, закрой его.
– А по-моему, ты опять не совсем честен с собой. Лично я не заметила никакого отвращения, когда Люка тебя обнял, – продолжала я, стараясь подражать его уверенному, вескому тону.
– Что ж, каюсь, грешен. – Виктор поджал губы и скромно скосил взгляд в сторону. – Просто мне его жаль. Он хороший человек и очень даже талантливый художник, только мало в себя верит. Не то чтоб я маялся угрызениями совести, что пользуюсь этим. Всё-таки на войне как на войне. Но может быть, я узнаю в нём себя. – Он повёл плечами, словно отряхиваясь, и его затенённом взгляде, как мне показалось, блеснула даже чересчур легкомысленная насмешка. – Впрочем, в мою защиту есть одно смягчающее обстоятельство: я молодой врач, мне ещё хочется во что бы то ни стало всем помогать, всех защищать и вытягивать из передряг. Скоро исправлюсь! Отщёлкнет предохранитель от перегрузок, и всё придёт в норму.
Я так и не поняла, иронизирует он или нет и почему говорит как не о себе, а о каком-то автомате, да ещё и заведомо неисправном.
– Это не норма, а наоборот, по-моему, чёрствость и жестокость. Таких докторов близко нельзя подпускать к больным, да и к студентам, чтобы не вводили среди молодых врачей моду на бессердечие. Если жалость – плохо, что же тогда хорошо?
Он качнул головой, как бы не претендуя глаголить истину в последней инстанции.
– Сострадание.
– А в чём разница?
– Сострадание даёт возможность, чувствуя и понимая тяготы человека, полноценно работать и помочь ему. Жалость стирает границы между тобой и другой личностью, делает обоих слабыми, парализует волю и лишает ясности мыслей. Увы, это грех, который передаётся по наследству. Жалости учат не профессора медицины, а отношения в собственной семье.
Я была поражена, что слышу от него такие странные морально-этические максимы. Мне самой часто становилось жаль Виктора, особенно когда речь заходила о его личной жизни, и я всегда считала такие чувства к нему безусловно добрыми, даже прекрасными. А вот оказывалось, для него всё было иначе, и может быть, вовсе не желая того, я могла ему навредить.
– Грех? – переспросила я. – Неужели такой большой?
– Если не в религиозном, то во всяком случае в общечеловеческом смысле.
– И он даже страшнее, чем воровство или прелюбодеяние?
Виктор засмеялся и, приобняв меня, похлопал по плечу.
– Ну, во всяком случае не страшнее, чем воровство с целью прелюбодеяния из жалости. Хотя это уж точно не в случае Люка. Только не говори ему, ладно? Не люблю никого разочаровывать. Я подумаю, как его приободрить, но не более того. У меня давно иммунитет к деструктивным внушениям, справлюсь.
– Ладно! – проворчала я, смущённо утыкаясь ему в подмышку. – Если тебе так смешно, жалости ты от меня не дождёшься! Буду с тобой жуткой врединой и мерзкой брюзгой!
– Отлично, на том и порешим, – довольно хихикнув, согласился он.
– Что ж, каюсь, грешен. – Виктор поджал губы и скромно скосил взгляд в сторону. – Просто мне его жаль. Он хороший человек и очень даже талантливый художник, только мало в себя верит. Не то чтоб я маялся угрызениями совести, что пользуюсь этим. Всё-таки на войне как на войне. Но может быть, я узнаю в нём себя. – Он повёл плечами, словно отряхиваясь, и его затенённом взгляде, как мне показалось, блеснула даже чересчур легкомысленная насмешка. – Впрочем, в мою защиту есть одно смягчающее обстоятельство: я молодой врач, мне ещё хочется во что бы то ни стало всем помогать, всех защищать и вытягивать из передряг. Скоро исправлюсь! Отщёлкнет предохранитель от перегрузок, и всё придёт в норму.
Я так и не поняла, иронизирует он или нет и почему говорит как не о себе, а о каком-то автомате, да ещё и заведомо неисправном.
– Это не норма, а наоборот, по-моему, чёрствость и жестокость. Таких докторов близко нельзя подпускать к больным, да и к студентам, чтобы не вводили среди молодых врачей моду на бессердечие. Если жалость – плохо, что же тогда хорошо?
Он качнул головой, как бы не претендуя глаголить истину в последней инстанции.
– Сострадание.
– А в чём разница?
– Сострадание даёт возможность, чувствуя и понимая тяготы человека, полноценно работать и помочь ему. Жалость стирает границы между тобой и другой личностью, делает обоих слабыми, парализует волю и лишает ясности мыслей. Увы, это грех, который передаётся по наследству. Жалости учат не профессора медицины, а отношения в собственной семье.
Я была поражена, что слышу от него такие странные морально-этические максимы. Мне самой часто становилось жаль Виктора, особенно когда речь заходила о его личной жизни, и я всегда считала такие чувства к нему безусловно добрыми, даже прекрасными. А вот оказывалось, для него всё было иначе, и может быть, вовсе не желая того, я могла ему навредить.
– Грех? – переспросила я. – Неужели такой большой?
– Если не в религиозном, то во всяком случае в общечеловеческом смысле.
– И он даже страшнее, чем воровство или прелюбодеяние?
Виктор засмеялся и, приобняв меня, похлопал по плечу.
– Ну, во всяком случае не страшнее, чем воровство с целью прелюбодеяния из жалости. Хотя это уж точно не в случае Люка. Только не говори ему, ладно? Не люблю никого разочаровывать. Я подумаю, как его приободрить, но не более того. У меня давно иммунитет к деструктивным внушениям, справлюсь.
– Ладно! – проворчала я, смущённо утыкаясь ему в подмышку. – Если тебе так смешно, жалости ты от меня не дождёшься! Буду с тобой жуткой врединой и мерзкой брюзгой!
– Отлично, на том и порешим, – довольно хихикнув, согласился он.