Если у тебя есть гештальт, закрой его.
КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ: главный герой пытается дать деньги отцу погибшей девушки, потом снимает комнату в городе и занимается художественным творчеством, в то время как комиссар полиции упорно его (героя) ищет. Потом главный герой встречает старого знакомого, и у них завязывается почти философская беседа, в результате которой главный герой соглашается выполнить одно рискованное задание.Комиссар Бертье был очень недоволен, что ему пришлось ехать в какой-то задрипанный кабак и разбирать матросскую поножовщину. Нет, отнюдь комиссар по долгу службы не был ни привередлив, ни брезглив – просто это было уже пятое дело, которое падало на его плечи за последние дни и отвлекало его от главного расследования. Удивительно неспокойно было нынче в городе. Бертье утешался лишь тем, что на этот раз всё оказалось прозрачно: два пьяных матроса подрались, один другому нанёс пару нетяжких ножевых – вполне банально, раскрывать нечего. И почему надо было ехать именно ему?
– Я честный человек, – уверял хозяин питейного заведения, – и если что, господин комиссар, всегда считаю своим долгом сообщить.
«Вот из-за таких честных людей раскрываемость и падает!» – думал Бертье, со злостью глядя на него.
– Знаете, господин комиссар, тут вчера случилось ещё кое-что. – Многозначительно подмигнув, хозяин потащил Бертье на кухню и зашептал ему на ухо: – Это насчёт Велана. Вы ведь знаете, у него якобы пропала дочка? Господин комиссар, я думаю, он лжёт.
– Неужели?
– Дело в том, господин комиссар, что вчера сюда приходил один человек. Велан говорил ему о своей дочери, а потом человек этот отдал Велану деньги. Он, правда, не хотел брать, артачился, но этот господин прямо-таки сунул свой бумажник ему за пазуху. Знаете что, господин комиссар, я думаю, Велан продал этому типу свою дочь. За что ещё Велану можно платить? У него ведь ничего нет, ему нечего продавать.
– Его можно нанять на работу.
Словоохотливый хозяин фыркнул:
– Найдутся работники потрезвее. После вчерашнего он проспит до вечера, и так у него каждый день.
– Он сейчас здесь?
– Да, в 14 номере.
– Значит, он взял деньги? – прищурился Бертье.
– Нет, господин комиссар, так и не взял. Когда тот странный тип ушёл, Велан кинул бумажник на пол и стал топтать: видно, совесть замучила. Тут уж мне пришлось вмешаться. Шутка ли! Такие деньжищи! Вот, господин комиссар, сохранил для вас улику, а то бы растащили, – с этими словами хозяин выгреб из числа прочей посуды какую-то кастрюлю, достал оттуда кожаный бумажник и протянул его комиссару. – Я не открывал его: знаю, что грязные деньги. Прошу вас, разберитесь уж, господин комиссар. Я не позволю, чтобы у меня торговали людьми, здесь порядочное заведение. Мне неприятности не нужны.
Бертье с любопытством вертел пухлый бумажник. Разумеется, хозяин кабака кое-что уже позаимствовал за постой, и потому можно было только догадываться, какая сумма изначально предлагалась Велану. За что? Если действительно за его дочь, зачем же накануне Велан заявил о её исчезновении? Отводить от себя подозрение, так уж после сделки. Скорее всего, инициатива исходила не от Велана.
– Что же за тип дал Велану это? – спросил комиссар.
– Не наш клиент, – твёрдо ответил хозяин. – Чистый господин, важный весь, носовой платок на стул стелет: боится костюмчик запачкать. Да у меня здесь чисто!
– А как выглядел? Какого цвета костюмчик?
– Да как? Так вот и не опишешь. Роста среднего, хилый какой-то весь, лицо такое, что и не запомнишь сразу, костюмчик не то жёлтый, не то белый. Я боялся, как бы наши молодцы его в этом костюмчике не выпроводили отсюда взашей. А они уж как начнут, так их и не остановишь.
Бертье тут же прикинул, что данный словесный портрет вполне мог соответствовать внешности того, над чьим делом комиссар безрезультатно бился. Мысль о связи двух совершенно разных дел выглядела бредом, но комиссару словно что-то подсказывало: всё ведёт к чему-то единому.
– На этого похож? – Он достал из-за пазухи фото и осторожно показал хозяину.
– Да-да, он самый. Он и есть!
– Точно? Посмотри внимательно.
– Этот, этот! Он теперь часто появляется на пристани. Там его яхта пришвартована.
– Что же ты раньше молчал! Как её найти?
Получив точные указания, Бертье немедленно отправился искать яхту. Белоснежный корабль разительно отличался от своих соседей, обшарпанных рыбацких судёнышек. «Немезида» была прекрасна, и комиссар даже залюбовался. Её хозяин явно обладал большим вкусом и большими деньгами. Яхта производила впечатление недавно покинутой, и комиссар хотел было уже воспользоваться этим и потихоньку подняться на борт, но тут на палубе появился человек в шляпе и модном песочного цвета костюме. В одной руке человек держал трость, а через другую был перекинут бежевый плащ. Человек не спеша спустился на берег, чуть припадая на левую ногу и как-то болезненно морщась от осеннего солнца. Он совершенно явно никуда не торопился, видимо, ничего не опасаясь, и потому Бертье смело двинулся навстречу, взглянул ему в лицо и окончательно убедился в правоте своих предчувствий: «Это же Урель!» Разыскиваемый спокойно проследовал мимо, и комиссар оглянулся ему вслед, рассматривая и машинально запоминая его худощавую, весьма характерную фигуру. «Ещё один пропавший нашёлся. Вот тебе и мертвец! Интересно, Филль уже пронюхал или нет?»
Обрадованный Бертье двинулся за ничего не замечающим Паулем и видел, как тот, доковыляв до дороги, сел в такси, которое затем поехало в сторону центра. Бертье решил не дразнить судьбу, сделавшую ему такой королевский подарок, и не стал затевать погони, а просто записал в номер машины и, не теряя времени, отправился к начальству порта, где узнал, что яхта «Немезида» принадлежит Сержу Ломбрине.
Пауль хотел одиночества. Ему надоела его «морская» жизнь: вся эта пьяная, невежественная матросня, всё более недружелюбно и осуждающе косящаяся на него, навязчиво жизнерадостный капитан Глюк и вообще эта яхта, где ему всё время казалось, что земля уходит у него из-под ног, эта «Немезида», с которой теперь уже было связано столько мучительных и страшных воспоминаний. Прежде, когда Пауль хотел возмездия себе, он не думал, что оно так выматывает душу.
Он хотел всё забыть, но судьба, похоже, не собиралась позволить ему этого. От нечего делать, из любопытства Пауль зашёл в кабак у пристани и там вдруг встретил, как показалось Паулю, посланника судьбы, нечего не ведающего о своей миссии: заставить Пауля, едва-едва научившегося не думать о старой боли, всегда помнить о боли новой. Этим посланником был Велан – спившийся от безысходности, окончательно опустившийся матрос. Из его пьяного бреда Пауль с ужасом сложил историю о пропаже единственной дочери. Пауль всегда как-то автоматически считал Ирен сиротой и, мечтая её удочерить, никогда не задумывался о том, что у неё могут быть близкие, которым она нужна и у которых больше прав на неё, чем у самого Пауля. Только теперь у него открылись глаза на свой альтруистический эгоизм непонимания, на свою жалкую попытку быть легкомысленным, закончившуюся трагедией и сломанными судьбами. И противно и страшно было смотреть на Велана: Пауль видел в этом больном пьянице самого себя – будто это было пророчество.
То ли из неосознанного сострадания, то ли чтобы избавиться от обострившегося чувства вины и хоть немного успокоить свою совесть, то ли из желания откупиться от подобной участи, от такого же отчаяния и одиночества, Пауль попытался отдать несчастному отцу все деньги, которые имел при себе, и вроде бы даже немного успокоился, когда после третьей попытки насильно засунул свой бумажник за пазуху уже плохо соображавшему Велану.
Вырвавшись наружу из гадкой, смрадной подвальной атмосферы кабака, Пауль остановился и, вздохнув полной грудью, замер от неожиданно оглушивших его тишины и покоя, которыми было пропитано вечернее небо над морем. Стемнело, небо стало тёмно-синим, из его недр исходило глубокое, как будто яркое мерцание. Вот ещё только что фиолетово-красные небеса сходились с морем на горизонте розовой узкой полоской, а теперь среди единой бесконечности цвета электрик желтели ночные огни порта.
Выпитое за компанию с Веланом ударило в голову, и Пауль блестящими пьяными глазами влюблённого смотрел в изменчивую синь. Как она притягивала и манила, звала за собой, звала оторваться от земли и полететь, скрыться в заоблачной выси! Лететь, лететь туда, где нет ни страха, ни совести, ни ответственности, ни боли, ни желаний – ничего нет, а есть только это бескрайнее синее небо, бесконечный покой и вечное, бесчувственное Идеальное – Абсолют.
Вернувшись на «Немезиду», Пауль украдкой пробрался в свою каюту, заперся изнутри и, не включая света и не раздеваясь, улегся на постель. Достал сигарету, нащупал спички, закурил. Спать не хотелось: спиртное не помогло. В голову лезли непонятные, спутанные мысли.
Заснул он только под утро и почти сразу проснулся от чувства, что он не один. Сел на кровати, провёл ладонью по лицу и огляделся: в каюте, кроме него, конечно же, никого не было. Пауль не узнавал своей каюты: теперь всё вокруг выглядело каким-то ненужным и всё напоминало о его роли в судьбе Ирен. Уже расцвело, блёкло-розовый свет струился из небольшого круга иллюминатора. Пауль встал, закурил, прошёлся по каюте. И принял решение найти себе новый дом.
Итак, он ехал в центр города, чтобы подыскать себе новую квартиру в каком-нибудь тихом переулке, где его не найдут горькие и постыдные воспоминания. Бродя по старому городу, Пауль заглядывал в маленькие дворики, притаившиеся за стенами величественных с фасада зданий. Было тихо, безлюдно, окна домов казались безжизненно пустыми, и лишь одинокий цветок на каком-нибудь подоконнике ещё оставлял надежду на присутствие людей. Пауль бродил по серым задворкам хорошо известных каждому горожанину улиц – символов города, куда первым делом водили туристов. Прежде Пауль считал, что неплохо ориентируется в старом городе, но теперь эти улицы открывали ему другое, будто бы истинное своё лицо: они глядели пустыми окнами, дышали плесенью и сыростью.
И Пауля всё больше очаровывала эта неизвестная реальность. Он смело плутал в подворотнях и с любопытством натуралиста, попавшего в заповедник, изучал угловатые дворики, над которыми, словно паруса, без всякого стеснения реяли простыни, наволочки, панталоны и всякое другое бельё, развешенное для просушки; рассматривал по-деревенски заботливо и практично засеянные клумбы, обшарпанные дома, выбоины на мостовой, велосипеды у подъездов; заглядывал в наполовину занавешенные окна, пытаясь угадать судьбу тех, кто за ними живёт.
На одном из домов Пауль увидел объявление о сдаче внаём комнаты. Дом был двухэтажный, и на втором этаже смыкался с противоположным домом немного аляповатым переходом, образующим арку над улицей. Паулю понравилось такое необычное строение, и он решил обосноваться здесь.
Хозяйка встретила потенциального жильца любезно и в ответ на вопрос об арке проводила его в комнату, помещавшуюся там. Комната оказалась большой и просторной, с высоким потолком. Из мебели только простенькие шкаф, кровать, стол и два стула. Но зато из единственного окна открывался вид на убегающую вниз улочку, кривую и узкую. И Паулю вдруг представилось, как в дождливую погоду по брусчатке несутся пенные волны, дома становятся настоящими отвесными, крутыми берегами, а комната над аркой – мостом через бурный поток реки. Паулю очень понравилась его фантазия, и несмотря на то, что по комнате гулял ветер – хотя, впрочем, это ему тоже понравилось, – он немедленно договорился с хозяйкой и получил ключ.
Вернувшись на «Немезиду», Пауль рассчитал команду и на всякий случай составил договор продажи яхты капитану Глюку за символическую сумму – при условии, что он и вся команда в течение суток покинут порт, выйдя в рейс на срок не менее трёх месяцев. Разумеется, капитан Глюк принял столь щедрый подарок, дал слово уладить все формальности без дальнейшего участия Пауля, и уже на следующее утро «Немезида» спешно отчалила, а Пауль переехал на свою новую квартиру на суше.
Так что комиссар Бертье, появившийся на следующий день на пристани в надежде подробнее ознакомиться с образом жизни Уреля, увидел, что место, где ещё вчера стоял белоснежный корабль, занято каким-то обшарпанным баркасом. «Вот это превращение!» – мысленно пошутил Бертье, чтобы не впасть в отчаяние. Он не знал, чему ему в большей степени не верить: своим глазам или непостижимой интуиции Уреля, выскользнувшего буквально из-под носа. Комиссар был уверен: вчера Урель не мог ничего заподозрить, так как просто не заметил его. Кто же предупредил мнимо умершего, если даже Филль не знал, что комиссар напал на след? «Если так пойдёт и дальше, это будет очень нелёгким делом, – с тоской глядя в морскую даль, думал Бертье. – Ну и подозреваемые нынче! Ищи ветра в поле, что рыбу в море». Комиссар чувствовал, что его пресловутая интуиция оказалась слабее интуиции подозреваемого, и потому рьяно взялся восполнить поражение. В ходе допроса моряков, работников порта и хозяина портового питейного заведения он выяснил, что капитан Глюк заключил новый контракт и утром поспешно ушёл на «Немезиде» в море, а её бывший владелец с чемоданом пешком отправился в город. Бертье ждала кропотливая работа.
Сам разыскиваемый же находился в блаженном неведении по поводу того, какие сложности создал комиссару. Тихое и спокойное жильё вполне отвечало прихотливым запросам и скромным потребностям искушённого Пауля. Он полюбил в сырую, дождливую погоду подолгу стоять у окна и смотреть на зеркальную от дождя мостовую и серое небо над ней. Чтобы хоть чем-то занять себя в ненастные дни, Пауль купил краски, кисти, палитру и всё, что нужно для рисования, и начал изливать на холсте свои тревожные чувства, свою измученную душу. Он изображал в основном лица: они получалось каким-то мрачными, в глухих, настораживающих тонах, и неприятно резали глаз сочетанием несочетаемых тонов. Но всё это Пауль видел уже позже, а когда рисовал, он ничего не замечал, забываясь и не думая больше ни о чём. Так увлечённо он проработал все ненастные дни, серой пеленой окутавшие ноябрь.
Закончив работу над очередной картиной, Пауль, наконец, прервал своё добровольное заточение и вышел на улицу. Дожди кончились, и было необыкновенно свежо. Пауль сидел за чашечкой кофе в маленьком ресторанчике неподалёку от своей квартиры и, чтобы чем-то себя занять, бегло, без особого интереса просматривал газеты.
– Могу я присесть? – вдруг услышал он вежливый мужской голос.
– Профессор? Какой сюрприз! Что вы здесь делаете?
– Решил осведомиться, как вы поживаете, – ответил Кернс, усаживаясь напротив.
– Спасибо, неплохо. Но как вы меня нашли?
– Я и не терял вас из виду.
– Что? – возмутился Пауль. – Неужели всё это время вы за мной следили? Я же просил оставить меня в покое. Это неслыханно!
– Не переживайте так, – улыбнулся Кернс. – Не забывайте, вы мой пациент, я несу за вас ответственность и поэтому не могу вас оставить, тем более что ваш случай не совсем обычный.
Пауль пристально смотрел на него, постукивая пальцами по столу, и наконец обрушился на профессора с гневной речью:
– Не совсем обычный, говорите? Нет, дело тут отнюдь не во мне. Это ведь вы тешите своё тщеславие мыслью, что из создания вы превратились в создателя. Вы, вообразивший себя творцом только потому, что я жив! Это вы вбили в голову Эльзе весь тот бред про сатану, воскресение и мою смерть?
– Тихо-тихо, – снисходительно улыбнулся профессор, – зачем же так волноваться? Вы действительно перенесли клиническую смерть. Впрочем, и биологическую тоже, – резонно продолжал он. – Да и с чего вы взяли, будто я что-то, как вы говорите, вбивал в голову вашей супруге? Думаете, такие идеи можно ни с того ни с сего человеку навязать? Я хирург, а не какой-нибудь жонглёр человеческим сознанием.
– Вы определили её в психлечебницу! А профессор Бюффон, похоже, как раз весьма поднаторел в умении жонглировать не только сознанием, но и жизнью пациентов!
Сложив руки на набалдашнике трости, Кернс неприязненно поморщился.
– Вы же сами видели, что ваша супруга нуждалась в клиническом лечении, вы видели её состояние. И вы дали согласие. Если бы я плохо вас знал, господин Урель, я бы подумал, что теперь в клиническом лечении нуждаетесь и вы. Впрочем, я вас понимаю: вы потрясены всем случившимся.
Пауль с вызовом во взгляде подался вперёд.
– Хотите сказать, что я тоже сумасшедший? Не слишком ли это, профессор? По-моему, вы забываетесь.
– Нет-нет, ничего подобного я сказать не хочу, – неожиданно пошёл на попятную Кернс. – Отнюдь вы не «тоже». В отличие от вашей покойной жены на момент помещения её в клинику, вы абсолютно здоровы. Я бы даже сказал, вы молодцом: выглядите несравнимо лучше, чем в нашу последнюю встречу. И это после длительного плавания и вообще после всего, что вам довелось пережить!
Откидываясь на спинку стула, Пауль недовольно отвернулся.
– То, что мне довелось пережить, никого, кроме меня, не касается. Мало кому пришлось вынести такое.
– Ну-ну, не преувеличивайте. Я знаю всё, и, поверьте, это не так уж страшно. Самое главное, что вы ни в чём не виноваты. Ведь вы ни в чём не виноваты? – слишком уж ехидно переспросил профессор.
Пауль напряжённо, испытующе посмотрел ему в глаза.
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего, ничего. – Кернс отвёл взгляд, как будто сдерживая мстительную усмешку. – Но скажите, зачем вам понадобились краски?
– Чтобы рисовать, – буркнул Пауль.
– О, так вы ко всему прочему ещё и художник! Мне бы хотелось увидеть ваши картины. Я, в некотором роде, интересуюсь живописью.
– Вынужден вас огорчить, живописью в прямом смысле я не занимаюсь, – холодно произнёс Пауль. – Я стараюсь передать образ так, как его воспринимаю.
– Значит, вы абстракционист? – переспросил Кернс, всё больше заинтересовываясь. – Это на вас похоже. Но так даже любопытнее!
– Вы уверены, что хотите это видеть? – Пауль вдруг подался вперёд, заглядывая ему в глаза.
– Конечно!
Соскучившийся по интеллигентному собеседнику Пауль проводил гостя в свою комнату над аркой. Кернс безжалостно напоминал ему о почти уже забытой боли, но общение с себеподобным было необходимо Паулю.
– Всё в вашем вкусе, – заметил профессор, удивлённо оглядывая его жилище.
Пауль высокомерно вскинул голову.
– Люблю свет и простор.
– И сквозняки! – шутливо добавил Кернс. – Где же ваши картины?
Пауль будто нехотя поднял картины, прислоненные к шкафу, положил их на стол и отошёл к окну.
– Хм, очень интересно, – говорил профессор, одно за другим вращая полотна во всех направлениях. – А это, как я понимаю, ваш автопортрет? (Пауль кивнул, продолжая задумчиво смотреть на улицу.) Замечательно! Только почему на нём такой ярко-красный, сверкающий фон? Вас беспокоит печень? (Пауль медленно отрицательно покачал головой.) Тогда предрасположенность. В целом мне нравится. Вы очень похожи, но для полного сходства вам нужно довести себя до истощения. А это кто? – Кернс отложил автопортрет Пауля и взял другую картину.
Пауль обернулся, словно ожидал этого вопроса.
– Эльза. Она мне снилась. – Он опустил голову и глухо добавил: – Звала за собой.
– А почему у неё лицо такого ядовито-синего цвета? – разглядывая шедевр, безмятежно спросил Кернс и тут же сам себе ответил: – Ах да, понимаю! Удушение.
Пауль поморщился и как-то безысходно съязвил:
– Не беспокойтесь, мне уже не больно.
– Что ж, замечательно, – одобрил Кернс, кивнув головой и продолжая изучать продукт творческой деятельности своего пациента. – Выражение лица вы передали точно. Особенно хорошо получились глаза: у неё действительно были такие стервозные круги под глазами.
– Она меня не любила, – говорил Пауль, глядя куда-то в сторону. – Она любила ею самой созданный образ, в котором видела только себя и больше никого.
– Ах, как вам нравится, чтобы перед вами преклонялись, приносили вам жертвы! – усмехнулся Кернс, отложив картину. – А что вы сделали для неё? Вы-то её любили?
– Я только теперь всё по-настоящему понял, – продолжал Пауль, поднимая взгляд на небо в окне.
– Перестаньте строить из себя мученика! Вы прошли ещё недостаточно испытаний, чтобы иметь на это право. Опять вы завели старую песню?
– Что бы вы там ни думали, профессор, я первый человек после Христа, которому удалось возвратиться к жизни после смерти, – задумчиво произнёс Пауль. – Вы должны понимать это, как никто другой. И вы понимаете. Христос был сыном божьим. Но я-то? Я же – нет. Посмотрите на меня. – Он повернулся к профессору и вытянул вперёд свои худые руки. – Разве я похож на сына божия? Кто я тогда? О, моя бедная Эльза! Как она всё понимала, даже когда её рассудок был помрачён!
– Да, она всё поняла и потому сошла с ума, – недовольно пробурчал Кернс. – Уж не думаете ли вы, что в вашем воскрешении ваша заслуга? Ошибаетесь! Я вас воскресил. И хочу вас предупредить, что вы возвратились к жизни не навечно. Вряд ли вам удастся избежать смерти ещё раз: судьба обычно не делает таких подарков дважды.
– И очень хорошо!
– Ах, даже так! А вы уверены, что, оставшись жить, вы воскресли как личность, как человек? Или вы уже забыли всё, что с вами случилось после?
Глаза Пауля гневно блеснули.
– И это говорит тот, кто спас мне жизнь?! Зачем вы пришли? Вымогать благодарности?
– Мне нужна ваша помощь.
– Вы думаете, теперь я стану вам помогать?
– Да, это в ваших интересах. Порой делать людям добро не безнаказанно – я сильно мешаю кому-то, на меня хотят натравить полицию. Появилось слишком много людей, которым выгодно лишить меня того, что у меня есть. Если вдруг случится так, что кто-то делает что-то лучше других, его обязательно затравят. В клинике уже побывали, но обыск им ничего не дал. Этим я во многом обязан Бетси, но то, о чём я хочу попросить вас, она не сможет сделать. Сами понимаете, если они справятся со мной, вас тоже не оставят в покое: полиция наверняка заинтересуется не только обстоятельствами вашего воскрешения, но и всем, что произошло с вами после. Так что в этой ситуации нам лучше держаться вместе.
– А иначе вы сдадите меня полиции? Я вас никогда ни о чём не просил, – со злобой проговорил Пауль, сжимая кулаки. – А теперь вы мне угрожаете?!
– Нет, я только прошу, надеясь на ваш здравый смысл и вашу исключительную порядочность. Поверьте, я бы не стал обращаться к вам, если бы мог посвятить во всё постороннего и если бы не доверял вам, как самому себе. Конечно, я вас не сдам полиции. Но они сами могут обвинить вас в чём угодно – вы же знаете, какие у них методы. Урель, послушайте, у вас потрясающие способности: вы можете убедить кого угодно и в чём угодно. Кроме того, вы обладаете уникальным опытом, который как раз требуется в сложившейся ситуации. Если вы поможете нам, мы все избежим неприятностей.
– Вот как вы со мной заговорили? – смягчаясь, заметил Пауль. – Чем же именно я могу вам помочь?
– Одна дама утверждает, что у неё есть компромат на клинику, и требует денег. Сегодня с ней нужно встретиться. Очень возможно, что у неё ничего нет.
– И что это провокация. Риск.
– Да, а для вас это будет ещё и развлечением. Вам пора встряхнуться.
– Послушайте, профессор, так сложилось, что я действительно многим вам обязан, но это не значит, что вы можете распоряжаться моей жизнью. Пусть вы сделали эту чёртову операцию, но вы же не бог. Если вам действительно больше не к кому обратиться, я помогу вам, но только с условием, что потом вы оставите меня в покое.
Кернс кивнул:
– Согласен. Однако не думаю, что это будет возможно в нашем теперешнем положении.
Пауль недовольно блеснул глазами, но ничего не сказал. Профессор очень изменился с их последней встречи. Этот Кернс был уже не тем мудрым врачевателем: его забота о ближнем, похоже, выродилась в какое-то самодурство, самоуправство над чужими жизнями. Он будто бы играл другую роль, не свою. Словно в доказательство размышлений Пауля, профессор вытащил из кармана небольшой пистолет и положил на стол.
– Вы умеете стрелять, господин Урель?
– Да, умею. Но это ни к чему, – холодно отозвался Пауль, свысока глядя на Кернса. – Поверьте, я способен урегулировать ситуацию мирным путём.
– Это на непредвиденный случай. Вы же не бессмертны в конце концов, поймите это. И потом вы не агент разведки, чтобы обходиться вовсе без оружия.
– Я адвокат, я могу защищать ваши интересы в суде, ненасильственным способом.
– В суде?! Вы с ума сошли? Вам нельзя появляться на публике. Чем вы объясните своё существование? Тем, что профессор Кернс пересадил вам сердце вашего дворецкого?
Пауль вспыхнул.
– Почему я ещё должен чем-то объяснять и оправдывать то, что я живу?!
– Потому что официально вы мертвы. Как вы этого не поймёте! Вам показать ваш некролог в газетах? Поль Урель мёртв. У вас теперь другое имя и другая жизнь.
Пауль опустил голову и, деловито проверяя, заряжен ли пистолет, спросил:
– А патроны?
Довольно усмехнувшись, Кернс положил на стол маленькую коробочку.
– Я честный человек, – уверял хозяин питейного заведения, – и если что, господин комиссар, всегда считаю своим долгом сообщить.
«Вот из-за таких честных людей раскрываемость и падает!» – думал Бертье, со злостью глядя на него.
– Знаете, господин комиссар, тут вчера случилось ещё кое-что. – Многозначительно подмигнув, хозяин потащил Бертье на кухню и зашептал ему на ухо: – Это насчёт Велана. Вы ведь знаете, у него якобы пропала дочка? Господин комиссар, я думаю, он лжёт.
– Неужели?
– Дело в том, господин комиссар, что вчера сюда приходил один человек. Велан говорил ему о своей дочери, а потом человек этот отдал Велану деньги. Он, правда, не хотел брать, артачился, но этот господин прямо-таки сунул свой бумажник ему за пазуху. Знаете что, господин комиссар, я думаю, Велан продал этому типу свою дочь. За что ещё Велану можно платить? У него ведь ничего нет, ему нечего продавать.
– Его можно нанять на работу.
Словоохотливый хозяин фыркнул:
– Найдутся работники потрезвее. После вчерашнего он проспит до вечера, и так у него каждый день.
– Он сейчас здесь?
– Да, в 14 номере.
– Значит, он взял деньги? – прищурился Бертье.
– Нет, господин комиссар, так и не взял. Когда тот странный тип ушёл, Велан кинул бумажник на пол и стал топтать: видно, совесть замучила. Тут уж мне пришлось вмешаться. Шутка ли! Такие деньжищи! Вот, господин комиссар, сохранил для вас улику, а то бы растащили, – с этими словами хозяин выгреб из числа прочей посуды какую-то кастрюлю, достал оттуда кожаный бумажник и протянул его комиссару. – Я не открывал его: знаю, что грязные деньги. Прошу вас, разберитесь уж, господин комиссар. Я не позволю, чтобы у меня торговали людьми, здесь порядочное заведение. Мне неприятности не нужны.
Бертье с любопытством вертел пухлый бумажник. Разумеется, хозяин кабака кое-что уже позаимствовал за постой, и потому можно было только догадываться, какая сумма изначально предлагалась Велану. За что? Если действительно за его дочь, зачем же накануне Велан заявил о её исчезновении? Отводить от себя подозрение, так уж после сделки. Скорее всего, инициатива исходила не от Велана.
– Что же за тип дал Велану это? – спросил комиссар.
– Не наш клиент, – твёрдо ответил хозяин. – Чистый господин, важный весь, носовой платок на стул стелет: боится костюмчик запачкать. Да у меня здесь чисто!
– А как выглядел? Какого цвета костюмчик?
– Да как? Так вот и не опишешь. Роста среднего, хилый какой-то весь, лицо такое, что и не запомнишь сразу, костюмчик не то жёлтый, не то белый. Я боялся, как бы наши молодцы его в этом костюмчике не выпроводили отсюда взашей. А они уж как начнут, так их и не остановишь.
Бертье тут же прикинул, что данный словесный портрет вполне мог соответствовать внешности того, над чьим делом комиссар безрезультатно бился. Мысль о связи двух совершенно разных дел выглядела бредом, но комиссару словно что-то подсказывало: всё ведёт к чему-то единому.
– На этого похож? – Он достал из-за пазухи фото и осторожно показал хозяину.
– Да-да, он самый. Он и есть!
– Точно? Посмотри внимательно.
– Этот, этот! Он теперь часто появляется на пристани. Там его яхта пришвартована.
– Что же ты раньше молчал! Как её найти?
Получив точные указания, Бертье немедленно отправился искать яхту. Белоснежный корабль разительно отличался от своих соседей, обшарпанных рыбацких судёнышек. «Немезида» была прекрасна, и комиссар даже залюбовался. Её хозяин явно обладал большим вкусом и большими деньгами. Яхта производила впечатление недавно покинутой, и комиссар хотел было уже воспользоваться этим и потихоньку подняться на борт, но тут на палубе появился человек в шляпе и модном песочного цвета костюме. В одной руке человек держал трость, а через другую был перекинут бежевый плащ. Человек не спеша спустился на берег, чуть припадая на левую ногу и как-то болезненно морщась от осеннего солнца. Он совершенно явно никуда не торопился, видимо, ничего не опасаясь, и потому Бертье смело двинулся навстречу, взглянул ему в лицо и окончательно убедился в правоте своих предчувствий: «Это же Урель!» Разыскиваемый спокойно проследовал мимо, и комиссар оглянулся ему вслед, рассматривая и машинально запоминая его худощавую, весьма характерную фигуру. «Ещё один пропавший нашёлся. Вот тебе и мертвец! Интересно, Филль уже пронюхал или нет?»
Обрадованный Бертье двинулся за ничего не замечающим Паулем и видел, как тот, доковыляв до дороги, сел в такси, которое затем поехало в сторону центра. Бертье решил не дразнить судьбу, сделавшую ему такой королевский подарок, и не стал затевать погони, а просто записал в номер машины и, не теряя времени, отправился к начальству порта, где узнал, что яхта «Немезида» принадлежит Сержу Ломбрине.
Пауль хотел одиночества. Ему надоела его «морская» жизнь: вся эта пьяная, невежественная матросня, всё более недружелюбно и осуждающе косящаяся на него, навязчиво жизнерадостный капитан Глюк и вообще эта яхта, где ему всё время казалось, что земля уходит у него из-под ног, эта «Немезида», с которой теперь уже было связано столько мучительных и страшных воспоминаний. Прежде, когда Пауль хотел возмездия себе, он не думал, что оно так выматывает душу.
Он хотел всё забыть, но судьба, похоже, не собиралась позволить ему этого. От нечего делать, из любопытства Пауль зашёл в кабак у пристани и там вдруг встретил, как показалось Паулю, посланника судьбы, нечего не ведающего о своей миссии: заставить Пауля, едва-едва научившегося не думать о старой боли, всегда помнить о боли новой. Этим посланником был Велан – спившийся от безысходности, окончательно опустившийся матрос. Из его пьяного бреда Пауль с ужасом сложил историю о пропаже единственной дочери. Пауль всегда как-то автоматически считал Ирен сиротой и, мечтая её удочерить, никогда не задумывался о том, что у неё могут быть близкие, которым она нужна и у которых больше прав на неё, чем у самого Пауля. Только теперь у него открылись глаза на свой альтруистический эгоизм непонимания, на свою жалкую попытку быть легкомысленным, закончившуюся трагедией и сломанными судьбами. И противно и страшно было смотреть на Велана: Пауль видел в этом больном пьянице самого себя – будто это было пророчество.
То ли из неосознанного сострадания, то ли чтобы избавиться от обострившегося чувства вины и хоть немного успокоить свою совесть, то ли из желания откупиться от подобной участи, от такого же отчаяния и одиночества, Пауль попытался отдать несчастному отцу все деньги, которые имел при себе, и вроде бы даже немного успокоился, когда после третьей попытки насильно засунул свой бумажник за пазуху уже плохо соображавшему Велану.
Вырвавшись наружу из гадкой, смрадной подвальной атмосферы кабака, Пауль остановился и, вздохнув полной грудью, замер от неожиданно оглушивших его тишины и покоя, которыми было пропитано вечернее небо над морем. Стемнело, небо стало тёмно-синим, из его недр исходило глубокое, как будто яркое мерцание. Вот ещё только что фиолетово-красные небеса сходились с морем на горизонте розовой узкой полоской, а теперь среди единой бесконечности цвета электрик желтели ночные огни порта.
Выпитое за компанию с Веланом ударило в голову, и Пауль блестящими пьяными глазами влюблённого смотрел в изменчивую синь. Как она притягивала и манила, звала за собой, звала оторваться от земли и полететь, скрыться в заоблачной выси! Лететь, лететь туда, где нет ни страха, ни совести, ни ответственности, ни боли, ни желаний – ничего нет, а есть только это бескрайнее синее небо, бесконечный покой и вечное, бесчувственное Идеальное – Абсолют.
Вернувшись на «Немезиду», Пауль украдкой пробрался в свою каюту, заперся изнутри и, не включая света и не раздеваясь, улегся на постель. Достал сигарету, нащупал спички, закурил. Спать не хотелось: спиртное не помогло. В голову лезли непонятные, спутанные мысли.
Заснул он только под утро и почти сразу проснулся от чувства, что он не один. Сел на кровати, провёл ладонью по лицу и огляделся: в каюте, кроме него, конечно же, никого не было. Пауль не узнавал своей каюты: теперь всё вокруг выглядело каким-то ненужным и всё напоминало о его роли в судьбе Ирен. Уже расцвело, блёкло-розовый свет струился из небольшого круга иллюминатора. Пауль встал, закурил, прошёлся по каюте. И принял решение найти себе новый дом.
Итак, он ехал в центр города, чтобы подыскать себе новую квартиру в каком-нибудь тихом переулке, где его не найдут горькие и постыдные воспоминания. Бродя по старому городу, Пауль заглядывал в маленькие дворики, притаившиеся за стенами величественных с фасада зданий. Было тихо, безлюдно, окна домов казались безжизненно пустыми, и лишь одинокий цветок на каком-нибудь подоконнике ещё оставлял надежду на присутствие людей. Пауль бродил по серым задворкам хорошо известных каждому горожанину улиц – символов города, куда первым делом водили туристов. Прежде Пауль считал, что неплохо ориентируется в старом городе, но теперь эти улицы открывали ему другое, будто бы истинное своё лицо: они глядели пустыми окнами, дышали плесенью и сыростью.
И Пауля всё больше очаровывала эта неизвестная реальность. Он смело плутал в подворотнях и с любопытством натуралиста, попавшего в заповедник, изучал угловатые дворики, над которыми, словно паруса, без всякого стеснения реяли простыни, наволочки, панталоны и всякое другое бельё, развешенное для просушки; рассматривал по-деревенски заботливо и практично засеянные клумбы, обшарпанные дома, выбоины на мостовой, велосипеды у подъездов; заглядывал в наполовину занавешенные окна, пытаясь угадать судьбу тех, кто за ними живёт.
На одном из домов Пауль увидел объявление о сдаче внаём комнаты. Дом был двухэтажный, и на втором этаже смыкался с противоположным домом немного аляповатым переходом, образующим арку над улицей. Паулю понравилось такое необычное строение, и он решил обосноваться здесь.
Хозяйка встретила потенциального жильца любезно и в ответ на вопрос об арке проводила его в комнату, помещавшуюся там. Комната оказалась большой и просторной, с высоким потолком. Из мебели только простенькие шкаф, кровать, стол и два стула. Но зато из единственного окна открывался вид на убегающую вниз улочку, кривую и узкую. И Паулю вдруг представилось, как в дождливую погоду по брусчатке несутся пенные волны, дома становятся настоящими отвесными, крутыми берегами, а комната над аркой – мостом через бурный поток реки. Паулю очень понравилась его фантазия, и несмотря на то, что по комнате гулял ветер – хотя, впрочем, это ему тоже понравилось, – он немедленно договорился с хозяйкой и получил ключ.
Вернувшись на «Немезиду», Пауль рассчитал команду и на всякий случай составил договор продажи яхты капитану Глюку за символическую сумму – при условии, что он и вся команда в течение суток покинут порт, выйдя в рейс на срок не менее трёх месяцев. Разумеется, капитан Глюк принял столь щедрый подарок, дал слово уладить все формальности без дальнейшего участия Пауля, и уже на следующее утро «Немезида» спешно отчалила, а Пауль переехал на свою новую квартиру на суше.
Так что комиссар Бертье, появившийся на следующий день на пристани в надежде подробнее ознакомиться с образом жизни Уреля, увидел, что место, где ещё вчера стоял белоснежный корабль, занято каким-то обшарпанным баркасом. «Вот это превращение!» – мысленно пошутил Бертье, чтобы не впасть в отчаяние. Он не знал, чему ему в большей степени не верить: своим глазам или непостижимой интуиции Уреля, выскользнувшего буквально из-под носа. Комиссар был уверен: вчера Урель не мог ничего заподозрить, так как просто не заметил его. Кто же предупредил мнимо умершего, если даже Филль не знал, что комиссар напал на след? «Если так пойдёт и дальше, это будет очень нелёгким делом, – с тоской глядя в морскую даль, думал Бертье. – Ну и подозреваемые нынче! Ищи ветра в поле, что рыбу в море». Комиссар чувствовал, что его пресловутая интуиция оказалась слабее интуиции подозреваемого, и потому рьяно взялся восполнить поражение. В ходе допроса моряков, работников порта и хозяина портового питейного заведения он выяснил, что капитан Глюк заключил новый контракт и утром поспешно ушёл на «Немезиде» в море, а её бывший владелец с чемоданом пешком отправился в город. Бертье ждала кропотливая работа.
Сам разыскиваемый же находился в блаженном неведении по поводу того, какие сложности создал комиссару. Тихое и спокойное жильё вполне отвечало прихотливым запросам и скромным потребностям искушённого Пауля. Он полюбил в сырую, дождливую погоду подолгу стоять у окна и смотреть на зеркальную от дождя мостовую и серое небо над ней. Чтобы хоть чем-то занять себя в ненастные дни, Пауль купил краски, кисти, палитру и всё, что нужно для рисования, и начал изливать на холсте свои тревожные чувства, свою измученную душу. Он изображал в основном лица: они получалось каким-то мрачными, в глухих, настораживающих тонах, и неприятно резали глаз сочетанием несочетаемых тонов. Но всё это Пауль видел уже позже, а когда рисовал, он ничего не замечал, забываясь и не думая больше ни о чём. Так увлечённо он проработал все ненастные дни, серой пеленой окутавшие ноябрь.
Закончив работу над очередной картиной, Пауль, наконец, прервал своё добровольное заточение и вышел на улицу. Дожди кончились, и было необыкновенно свежо. Пауль сидел за чашечкой кофе в маленьком ресторанчике неподалёку от своей квартиры и, чтобы чем-то себя занять, бегло, без особого интереса просматривал газеты.
– Могу я присесть? – вдруг услышал он вежливый мужской голос.
– Профессор? Какой сюрприз! Что вы здесь делаете?
– Решил осведомиться, как вы поживаете, – ответил Кернс, усаживаясь напротив.
– Спасибо, неплохо. Но как вы меня нашли?
– Я и не терял вас из виду.
– Что? – возмутился Пауль. – Неужели всё это время вы за мной следили? Я же просил оставить меня в покое. Это неслыханно!
– Не переживайте так, – улыбнулся Кернс. – Не забывайте, вы мой пациент, я несу за вас ответственность и поэтому не могу вас оставить, тем более что ваш случай не совсем обычный.
Пауль пристально смотрел на него, постукивая пальцами по столу, и наконец обрушился на профессора с гневной речью:
– Не совсем обычный, говорите? Нет, дело тут отнюдь не во мне. Это ведь вы тешите своё тщеславие мыслью, что из создания вы превратились в создателя. Вы, вообразивший себя творцом только потому, что я жив! Это вы вбили в голову Эльзе весь тот бред про сатану, воскресение и мою смерть?
– Тихо-тихо, – снисходительно улыбнулся профессор, – зачем же так волноваться? Вы действительно перенесли клиническую смерть. Впрочем, и биологическую тоже, – резонно продолжал он. – Да и с чего вы взяли, будто я что-то, как вы говорите, вбивал в голову вашей супруге? Думаете, такие идеи можно ни с того ни с сего человеку навязать? Я хирург, а не какой-нибудь жонглёр человеческим сознанием.
– Вы определили её в психлечебницу! А профессор Бюффон, похоже, как раз весьма поднаторел в умении жонглировать не только сознанием, но и жизнью пациентов!
Сложив руки на набалдашнике трости, Кернс неприязненно поморщился.
– Вы же сами видели, что ваша супруга нуждалась в клиническом лечении, вы видели её состояние. И вы дали согласие. Если бы я плохо вас знал, господин Урель, я бы подумал, что теперь в клиническом лечении нуждаетесь и вы. Впрочем, я вас понимаю: вы потрясены всем случившимся.
Пауль с вызовом во взгляде подался вперёд.
– Хотите сказать, что я тоже сумасшедший? Не слишком ли это, профессор? По-моему, вы забываетесь.
– Нет-нет, ничего подобного я сказать не хочу, – неожиданно пошёл на попятную Кернс. – Отнюдь вы не «тоже». В отличие от вашей покойной жены на момент помещения её в клинику, вы абсолютно здоровы. Я бы даже сказал, вы молодцом: выглядите несравнимо лучше, чем в нашу последнюю встречу. И это после длительного плавания и вообще после всего, что вам довелось пережить!
Откидываясь на спинку стула, Пауль недовольно отвернулся.
– То, что мне довелось пережить, никого, кроме меня, не касается. Мало кому пришлось вынести такое.
– Ну-ну, не преувеличивайте. Я знаю всё, и, поверьте, это не так уж страшно. Самое главное, что вы ни в чём не виноваты. Ведь вы ни в чём не виноваты? – слишком уж ехидно переспросил профессор.
Пауль напряжённо, испытующе посмотрел ему в глаза.
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего, ничего. – Кернс отвёл взгляд, как будто сдерживая мстительную усмешку. – Но скажите, зачем вам понадобились краски?
– Чтобы рисовать, – буркнул Пауль.
– О, так вы ко всему прочему ещё и художник! Мне бы хотелось увидеть ваши картины. Я, в некотором роде, интересуюсь живописью.
– Вынужден вас огорчить, живописью в прямом смысле я не занимаюсь, – холодно произнёс Пауль. – Я стараюсь передать образ так, как его воспринимаю.
– Значит, вы абстракционист? – переспросил Кернс, всё больше заинтересовываясь. – Это на вас похоже. Но так даже любопытнее!
– Вы уверены, что хотите это видеть? – Пауль вдруг подался вперёд, заглядывая ему в глаза.
– Конечно!
Соскучившийся по интеллигентному собеседнику Пауль проводил гостя в свою комнату над аркой. Кернс безжалостно напоминал ему о почти уже забытой боли, но общение с себеподобным было необходимо Паулю.
– Всё в вашем вкусе, – заметил профессор, удивлённо оглядывая его жилище.
Пауль высокомерно вскинул голову.
– Люблю свет и простор.
– И сквозняки! – шутливо добавил Кернс. – Где же ваши картины?
Пауль будто нехотя поднял картины, прислоненные к шкафу, положил их на стол и отошёл к окну.
– Хм, очень интересно, – говорил профессор, одно за другим вращая полотна во всех направлениях. – А это, как я понимаю, ваш автопортрет? (Пауль кивнул, продолжая задумчиво смотреть на улицу.) Замечательно! Только почему на нём такой ярко-красный, сверкающий фон? Вас беспокоит печень? (Пауль медленно отрицательно покачал головой.) Тогда предрасположенность. В целом мне нравится. Вы очень похожи, но для полного сходства вам нужно довести себя до истощения. А это кто? – Кернс отложил автопортрет Пауля и взял другую картину.
Пауль обернулся, словно ожидал этого вопроса.
– Эльза. Она мне снилась. – Он опустил голову и глухо добавил: – Звала за собой.
– А почему у неё лицо такого ядовито-синего цвета? – разглядывая шедевр, безмятежно спросил Кернс и тут же сам себе ответил: – Ах да, понимаю! Удушение.
Пауль поморщился и как-то безысходно съязвил:
– Не беспокойтесь, мне уже не больно.
– Что ж, замечательно, – одобрил Кернс, кивнув головой и продолжая изучать продукт творческой деятельности своего пациента. – Выражение лица вы передали точно. Особенно хорошо получились глаза: у неё действительно были такие стервозные круги под глазами.
– Она меня не любила, – говорил Пауль, глядя куда-то в сторону. – Она любила ею самой созданный образ, в котором видела только себя и больше никого.
– Ах, как вам нравится, чтобы перед вами преклонялись, приносили вам жертвы! – усмехнулся Кернс, отложив картину. – А что вы сделали для неё? Вы-то её любили?
– Я только теперь всё по-настоящему понял, – продолжал Пауль, поднимая взгляд на небо в окне.
– Перестаньте строить из себя мученика! Вы прошли ещё недостаточно испытаний, чтобы иметь на это право. Опять вы завели старую песню?
– Что бы вы там ни думали, профессор, я первый человек после Христа, которому удалось возвратиться к жизни после смерти, – задумчиво произнёс Пауль. – Вы должны понимать это, как никто другой. И вы понимаете. Христос был сыном божьим. Но я-то? Я же – нет. Посмотрите на меня. – Он повернулся к профессору и вытянул вперёд свои худые руки. – Разве я похож на сына божия? Кто я тогда? О, моя бедная Эльза! Как она всё понимала, даже когда её рассудок был помрачён!
– Да, она всё поняла и потому сошла с ума, – недовольно пробурчал Кернс. – Уж не думаете ли вы, что в вашем воскрешении ваша заслуга? Ошибаетесь! Я вас воскресил. И хочу вас предупредить, что вы возвратились к жизни не навечно. Вряд ли вам удастся избежать смерти ещё раз: судьба обычно не делает таких подарков дважды.
– И очень хорошо!
– Ах, даже так! А вы уверены, что, оставшись жить, вы воскресли как личность, как человек? Или вы уже забыли всё, что с вами случилось после?
Глаза Пауля гневно блеснули.
– И это говорит тот, кто спас мне жизнь?! Зачем вы пришли? Вымогать благодарности?
– Мне нужна ваша помощь.
– Вы думаете, теперь я стану вам помогать?
– Да, это в ваших интересах. Порой делать людям добро не безнаказанно – я сильно мешаю кому-то, на меня хотят натравить полицию. Появилось слишком много людей, которым выгодно лишить меня того, что у меня есть. Если вдруг случится так, что кто-то делает что-то лучше других, его обязательно затравят. В клинике уже побывали, но обыск им ничего не дал. Этим я во многом обязан Бетси, но то, о чём я хочу попросить вас, она не сможет сделать. Сами понимаете, если они справятся со мной, вас тоже не оставят в покое: полиция наверняка заинтересуется не только обстоятельствами вашего воскрешения, но и всем, что произошло с вами после. Так что в этой ситуации нам лучше держаться вместе.
– А иначе вы сдадите меня полиции? Я вас никогда ни о чём не просил, – со злобой проговорил Пауль, сжимая кулаки. – А теперь вы мне угрожаете?!
– Нет, я только прошу, надеясь на ваш здравый смысл и вашу исключительную порядочность. Поверьте, я бы не стал обращаться к вам, если бы мог посвятить во всё постороннего и если бы не доверял вам, как самому себе. Конечно, я вас не сдам полиции. Но они сами могут обвинить вас в чём угодно – вы же знаете, какие у них методы. Урель, послушайте, у вас потрясающие способности: вы можете убедить кого угодно и в чём угодно. Кроме того, вы обладаете уникальным опытом, который как раз требуется в сложившейся ситуации. Если вы поможете нам, мы все избежим неприятностей.
– Вот как вы со мной заговорили? – смягчаясь, заметил Пауль. – Чем же именно я могу вам помочь?
– Одна дама утверждает, что у неё есть компромат на клинику, и требует денег. Сегодня с ней нужно встретиться. Очень возможно, что у неё ничего нет.
– И что это провокация. Риск.
– Да, а для вас это будет ещё и развлечением. Вам пора встряхнуться.
– Послушайте, профессор, так сложилось, что я действительно многим вам обязан, но это не значит, что вы можете распоряжаться моей жизнью. Пусть вы сделали эту чёртову операцию, но вы же не бог. Если вам действительно больше не к кому обратиться, я помогу вам, но только с условием, что потом вы оставите меня в покое.
Кернс кивнул:
– Согласен. Однако не думаю, что это будет возможно в нашем теперешнем положении.
Пауль недовольно блеснул глазами, но ничего не сказал. Профессор очень изменился с их последней встречи. Этот Кернс был уже не тем мудрым врачевателем: его забота о ближнем, похоже, выродилась в какое-то самодурство, самоуправство над чужими жизнями. Он будто бы играл другую роль, не свою. Словно в доказательство размышлений Пауля, профессор вытащил из кармана небольшой пистолет и положил на стол.
– Вы умеете стрелять, господин Урель?
– Да, умею. Но это ни к чему, – холодно отозвался Пауль, свысока глядя на Кернса. – Поверьте, я способен урегулировать ситуацию мирным путём.
– Это на непредвиденный случай. Вы же не бессмертны в конце концов, поймите это. И потом вы не агент разведки, чтобы обходиться вовсе без оружия.
– Я адвокат, я могу защищать ваши интересы в суде, ненасильственным способом.
– В суде?! Вы с ума сошли? Вам нельзя появляться на публике. Чем вы объясните своё существование? Тем, что профессор Кернс пересадил вам сердце вашего дворецкого?
Пауль вспыхнул.
– Почему я ещё должен чем-то объяснять и оправдывать то, что я живу?!
– Потому что официально вы мертвы. Как вы этого не поймёте! Вам показать ваш некролог в газетах? Поль Урель мёртв. У вас теперь другое имя и другая жизнь.
Пауль опустил голову и, деловито проверяя, заряжен ли пистолет, спросил:
– А патроны?
Довольно усмехнувшись, Кернс положил на стол маленькую коробочку.
@темы: Роман, Творчество
-
-
28.01.2009 в 20:56Черт, диалог Пауля и Кернса очень понравился! И вообще, в целом, весьма и весьма
Мелкие мелочи:
наживых - если ранений, то ножевых, полагаю
в наём - пишется слитно
-
-
29.01.2009 в 14:01Спасибо!
За мелочи спасибо отдельное!
-
-
29.01.2009 в 17:22-
-
30.01.2009 в 11:40-
-
03.02.2009 в 16:22ну и так, на правах неофициальной беты:
Нет, отнюдь комиссар по долгу службы не был ни привередлив
Может, "Нет, по долгу службы комиссар отнюдь не был ни привередлив..."
которыми было пропитано вечернее небо над морем. Стемнело, небо стало тёмно-синим
нельзя тут одно "небо" заменить на что-то? "Которыми был пропитан вечерний воздух", например.
о сдаче внаём комнаты
"о сдаче комнаты внаём"
Сам разыскиваемый же находился
"Сам же разыскиваемый"
– Вы уверены, что хотите это видеть?
ах как напомнило Дориана ))
-
-
04.02.2009 в 12:42Няяя, спасибо!
Эх, потихоньку обрастаю неофициальными бетами, ага.
Про порядок слов подумаю. Почему-то именно в этом куске мне хочется слова местами менять — чтобы на разговорный стиль походило. Сильно читатель о такие перестановки спотыкается?
ах как напомнило Дориана ))
Н-да-а-а, а я вот думаю, где же это было?