Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Придумала один ход. Фамилии Ирен нигде не упоминать. Тогда имя пропавшей дочери Велана Ирен может быть простым совпадением. Получится, что Пауль берёт на себя вину, которая, возможно, и не его.
Сцену разговора Бертье и Велана пришлось подправить. «Шли дожди» тоже вычеркнула, ибо штамп.
А вообще читаю теперь и понимаю: как коряво написано! 
НУЖНО ВЫЧИТЫВАТЬ ВСЁ С САМОГО НАЧАЛА. 
читать дальшеНе успели ещё затихнуть в пустом коридоре лёгкие шаги того, кого комиссар называл Филлем, как зазвучали другие, тяжёлые, далеко не такие ровные и уверенные. Интуиция – а может быть, и опыт – подсказала Бертье: к нему идёт старый моряк и пьяница. Чертыхаясь и ворча, что не дают работать, комиссар захлопнул открытый было ящик стола и в ожидании воззрился на дверь. Остановившись на пороге и переминаясь с ноги на ногу, визитёр постучал о косяк двери.
– Ну, заходите, открыто же! – нетерпеливо воскликнул Бертье. Как он и предполагал, пришедший был моряком, и с первого взгляда на него можно было понять, что сейчас он переживает не лучшие времена, то есть вернулся из рейса и пропивает полученные деньги. Испитое лицо моряка было налито кровью. В своих больших мозолистых руках он держал листок бумаги, который неудержимо трясся. Матрос был с сильного перепою, что подсказывало комиссару его обоняние.
– Я вас слушаю, – командирски рявкнул Бертье, чтобы хоть немного привести визитёра в чувство.
– Вы – комиссар Бертье? – выпалил тот.
– Да, я. Что вы хотите?
– Я… того… Я заявить пришёл. Она опять того… Опять эта сучка пропала! – Пьяно взревев, он стал всхлипывать.
Как подсказывала Бертье логика, сейчас ему придётся выслушивать горячечный бред горького пропойцы. Конечно, можно было избавить себя от этого бессмысленного занятия и прогнать нежданного гостя, чтоб пошёл проспался, но интуиция упрямо шептала, что дело может оказаться серьёзным, а комиссар привык слушать даже самый тихий шёпот своей интуиции. Если уж этот пьянчуга, набравшись храбрости, решился прийти в полицию, то дело наверняка не пустячное.
– Кто пропала? – смягчившись, спросил Бертье.
– Дочка моя! Черти б её взяли! – плакал матрос, роняя крупные слёзы на заявление.
– Садись. Давно пропала-то?
– Н-неделя… – едва не упав мимо стульчика, ответил несчастный отец. – От я того… заявление написал, по всем правилам. – Он уронил руки на стол, положив перед Бертье бумагу. – Я уж всё обегал – нету! А я ведь ей не кто-нибудь, я ведь ей па-па! Родного отца бросила! У, курва! Я ведь её на руках носил, ма-ахонькую такую. – Он развёл руками, удивлённо глядя на свои просоленные, потрескавшиеся ладони, будто не веря, что они когда-то держали его ребёнка. – Она ведь единственная моя дочь! Больше у меня никого нет на свете. А ведь я ей родной папа!
– Ну, не мычи, – сказал Бертье, откладывая в сторону его мокрые пьяные каракули. – Если пропала, значит, найдём. Сколько ей лет-то?
– Шиш… шестнадцать!
– Ну, побегает и сама вернётся, тем более если не в первый раз…
– Нет, не вернётся, сердцем чую. Дура ведь. Случилось что-то.
– Как её звать-то?
– Ирен…
– А дальше?
В ответ комиссар вновь услышал нечто невразумительное и решил узнать фамилию хотя бы несчастного отца.
– Не горюй, найдём твою дочку. Сейчас заведём дело. – Бертье достал из стола пустую папку, взял карандаш и приготовился заполнять графы на обложке. – Как фамилия?
– Велан.
Комиссар занёс в графу. На просьбу описать дочь отец лаконично и гордо ответил: «Вылитый я!», – из чего комиссар сделал вывод, что пропавшая среднего роста, темноволосая и светлоглазая. Спрашивать ещё о чём-либо было бесполезно.
– Больше сюда не заявляйся в пьяном виде! – прикрикнул Бертье напоследок. – Сам тебя найду, если понадобишься. Понял?
– Понял, господин комиссар, – вставая, вполне осмысленно ответил Велан. – Только вы уж её найдите.
– Иди-иди! – пробурчал Бертье, с глубокомысленным видом утыкаясь в пустую папку. За годы службы он так и не смог научиться ловко обманывать надежды людей.
Стихли матросские шаги в пустых коридорах, но комиссар всё ещё не мог сосредоточиться на деле, которое анализировал. Взяв ластик, он стёр карандашную запись с пустой папки. Не по форме составленное заявление о пропаже матросской дочки бумажным комом отправилось в корзину. Ещё одно исчезновение могло помочь пролить свет на всё происходящее, а могло и усугубить сводку раскрываемости. Сейчас комиссара интересовали дела покрупнее.
Собранные следствием документы лежали перед ним, в бумагах было всё чётко и ясно, не хватало только судеб и поступков, которые мотивировались бы так же просто, как всё в этом мире. Не хватало ещё людей, которые совершали бы все эти мотивированные поступки. Понимая, что не в силах решить эту задачу, комиссар Бертье угрюмо выругался.
Путешествуя по свету в компании с бутылкой вина, в душевном одиночестве, Пауль очень устал. Устал так, что жить не хотелось. Чтобы отдохнуть от самого себя, необходимо было заглушить свою тоску сильными впечатлениями. Но для искушённого Пауля это оказалась задача не из лёгких. Он видел два верных средства: игру и женщин, – но воспитание и ханжеское благоразумие не позволяли. Потому после долгих раздумий Пауль пришёл к выводу, что спасти его может только возвращение на родину, в его родной город.
Пауль любил свой город за камерность и уют, за связанные с ним сладкие воспоминания о детстве, о тихой и счастливой старине с её неторопливой, размеренной жизнью и временем, ещё не познавшим ускорение индустриального прогресса и потому стремящимся не к нулю, а к бесконечности, – воспоминания о старине, которой, возможно, никогда и не было. Пауль любил свой город за кривые, узкие улочки, за их тишину, которая всегда побуждала его к размышлению и концентрации на своих переживаниях; за многочисленные кафе и ресторанчики, в которых едва ли могло бы поместиться человек десять; любил за розовую зарю над морем, ночные фонари и кудрявые каштаны, за ухоженные бульвары и оркестр в парке по воскресеньям. Любил за ту сладостную тоску и одиночество, которые мог подарить ему только родной город.
Но Паулю пока не приходило в голову, что вместе с долгожданным успокоением к нему вернутся все уже забытые тревоги. С тех пор, как отправился путешествовать с Ирен и как её не стало, он старался не вспоминать об Эльзе – будто её не было. А как бы он ужаснулся, если бы услышал это от самого себя несколько месяцев назад! Времена менялись, но неизменным оставалось одно: Пауля тянуло домой, но подспудно он знал и боялся, что дома, который нужен ему, не существует.
«Немезида» пришвартовалась в ноябре. Стоя на палубе и спасаясь под плащом от тонких дождевых струек, Пауль смотрел на тёмные контуры города, пристально вглядывался в туманные, будто заоблачные силуэты. Он чувствовал, что здесь всё так же, всё по-прежнему, словно он никогда не покидал родного города, словно ничего и не было. И сердце залило чем-то тёплым, и оно помягчело. И Пауль улыбался тихой счастливой улыбкой.
Во второе своё возвращение он не пошёл к зданию суда и не стал искать своих прежних знакомых. Когда он хотел побыть наедине с собой, он шёл в толпу, на многолюдные улицы. Там, среди незнакомых людей, в безразличном, вульгарном блеске витрин и вывесок, он всегда мог забыться от забот и волнений и, объективно, как бы свысока, наблюдая за людской суетой, хоть немного приблизиться к пониманию самого себя. Но теперь Пауль не хотел понимать себя – он хотел только обрести покой.
Первым заведением, куда отправился Пауль по прибытии, был грязный и душный матросский кабак в подвале портовой развалюхи гостиницы.
Сцену разговора Бертье и Велана пришлось подправить. «Шли дожди» тоже вычеркнула, ибо штамп.
А вообще читаю теперь и понимаю: как коряво написано! НУЖНО ВЫЧИТЫВАТЬ ВСЁ С САМОГО НАЧАЛА. читать дальшеНе успели ещё затихнуть в пустом коридоре лёгкие шаги того, кого комиссар называл Филлем, как зазвучали другие, тяжёлые, далеко не такие ровные и уверенные. Интуиция – а может быть, и опыт – подсказала Бертье: к нему идёт старый моряк и пьяница. Чертыхаясь и ворча, что не дают работать, комиссар захлопнул открытый было ящик стола и в ожидании воззрился на дверь. Остановившись на пороге и переминаясь с ноги на ногу, визитёр постучал о косяк двери.
– Ну, заходите, открыто же! – нетерпеливо воскликнул Бертье. Как он и предполагал, пришедший был моряком, и с первого взгляда на него можно было понять, что сейчас он переживает не лучшие времена, то есть вернулся из рейса и пропивает полученные деньги. Испитое лицо моряка было налито кровью. В своих больших мозолистых руках он держал листок бумаги, который неудержимо трясся. Матрос был с сильного перепою, что подсказывало комиссару его обоняние.
– Я вас слушаю, – командирски рявкнул Бертье, чтобы хоть немного привести визитёра в чувство.
– Вы – комиссар Бертье? – выпалил тот.
– Да, я. Что вы хотите?
– Я… того… Я заявить пришёл. Она опять того… Опять эта сучка пропала! – Пьяно взревев, он стал всхлипывать.
Как подсказывала Бертье логика, сейчас ему придётся выслушивать горячечный бред горького пропойцы. Конечно, можно было избавить себя от этого бессмысленного занятия и прогнать нежданного гостя, чтоб пошёл проспался, но интуиция упрямо шептала, что дело может оказаться серьёзным, а комиссар привык слушать даже самый тихий шёпот своей интуиции. Если уж этот пьянчуга, набравшись храбрости, решился прийти в полицию, то дело наверняка не пустячное.
– Кто пропала? – смягчившись, спросил Бертье.
– Дочка моя! Черти б её взяли! – плакал матрос, роняя крупные слёзы на заявление.
– Садись. Давно пропала-то?
– Н-неделя… – едва не упав мимо стульчика, ответил несчастный отец. – От я того… заявление написал, по всем правилам. – Он уронил руки на стол, положив перед Бертье бумагу. – Я уж всё обегал – нету! А я ведь ей не кто-нибудь, я ведь ей па-па! Родного отца бросила! У, курва! Я ведь её на руках носил, ма-ахонькую такую. – Он развёл руками, удивлённо глядя на свои просоленные, потрескавшиеся ладони, будто не веря, что они когда-то держали его ребёнка. – Она ведь единственная моя дочь! Больше у меня никого нет на свете. А ведь я ей родной папа!
– Ну, не мычи, – сказал Бертье, откладывая в сторону его мокрые пьяные каракули. – Если пропала, значит, найдём. Сколько ей лет-то?
– Шиш… шестнадцать!
– Ну, побегает и сама вернётся, тем более если не в первый раз…
– Нет, не вернётся, сердцем чую. Дура ведь. Случилось что-то.
– Как её звать-то?
– Ирен…
– А дальше?
В ответ комиссар вновь услышал нечто невразумительное и решил узнать фамилию хотя бы несчастного отца.
– Не горюй, найдём твою дочку. Сейчас заведём дело. – Бертье достал из стола пустую папку, взял карандаш и приготовился заполнять графы на обложке. – Как фамилия?
– Велан.
Комиссар занёс в графу. На просьбу описать дочь отец лаконично и гордо ответил: «Вылитый я!», – из чего комиссар сделал вывод, что пропавшая среднего роста, темноволосая и светлоглазая. Спрашивать ещё о чём-либо было бесполезно.
– Больше сюда не заявляйся в пьяном виде! – прикрикнул Бертье напоследок. – Сам тебя найду, если понадобишься. Понял?
– Понял, господин комиссар, – вставая, вполне осмысленно ответил Велан. – Только вы уж её найдите.
– Иди-иди! – пробурчал Бертье, с глубокомысленным видом утыкаясь в пустую папку. За годы службы он так и не смог научиться ловко обманывать надежды людей.
Стихли матросские шаги в пустых коридорах, но комиссар всё ещё не мог сосредоточиться на деле, которое анализировал. Взяв ластик, он стёр карандашную запись с пустой папки. Не по форме составленное заявление о пропаже матросской дочки бумажным комом отправилось в корзину. Ещё одно исчезновение могло помочь пролить свет на всё происходящее, а могло и усугубить сводку раскрываемости. Сейчас комиссара интересовали дела покрупнее.
Собранные следствием документы лежали перед ним, в бумагах было всё чётко и ясно, не хватало только судеб и поступков, которые мотивировались бы так же просто, как всё в этом мире. Не хватало ещё людей, которые совершали бы все эти мотивированные поступки. Понимая, что не в силах решить эту задачу, комиссар Бертье угрюмо выругался.
Путешествуя по свету в компании с бутылкой вина, в душевном одиночестве, Пауль очень устал. Устал так, что жить не хотелось. Чтобы отдохнуть от самого себя, необходимо было заглушить свою тоску сильными впечатлениями. Но для искушённого Пауля это оказалась задача не из лёгких. Он видел два верных средства: игру и женщин, – но воспитание и ханжеское благоразумие не позволяли. Потому после долгих раздумий Пауль пришёл к выводу, что спасти его может только возвращение на родину, в его родной город.
Пауль любил свой город за камерность и уют, за связанные с ним сладкие воспоминания о детстве, о тихой и счастливой старине с её неторопливой, размеренной жизнью и временем, ещё не познавшим ускорение индустриального прогресса и потому стремящимся не к нулю, а к бесконечности, – воспоминания о старине, которой, возможно, никогда и не было. Пауль любил свой город за кривые, узкие улочки, за их тишину, которая всегда побуждала его к размышлению и концентрации на своих переживаниях; за многочисленные кафе и ресторанчики, в которых едва ли могло бы поместиться человек десять; любил за розовую зарю над морем, ночные фонари и кудрявые каштаны, за ухоженные бульвары и оркестр в парке по воскресеньям. Любил за ту сладостную тоску и одиночество, которые мог подарить ему только родной город.
Но Паулю пока не приходило в голову, что вместе с долгожданным успокоением к нему вернутся все уже забытые тревоги. С тех пор, как отправился путешествовать с Ирен и как её не стало, он старался не вспоминать об Эльзе – будто её не было. А как бы он ужаснулся, если бы услышал это от самого себя несколько месяцев назад! Времена менялись, но неизменным оставалось одно: Пауля тянуло домой, но подспудно он знал и боялся, что дома, который нужен ему, не существует.
«Немезида» пришвартовалась в ноябре. Стоя на палубе и спасаясь под плащом от тонких дождевых струек, Пауль смотрел на тёмные контуры города, пристально вглядывался в туманные, будто заоблачные силуэты. Он чувствовал, что здесь всё так же, всё по-прежнему, словно он никогда не покидал родного города, словно ничего и не было. И сердце залило чем-то тёплым, и оно помягчело. И Пауль улыбался тихой счастливой улыбкой.
Во второе своё возвращение он не пошёл к зданию суда и не стал искать своих прежних знакомых. Когда он хотел побыть наедине с собой, он шёл в толпу, на многолюдные улицы. Там, среди незнакомых людей, в безразличном, вульгарном блеске витрин и вывесок, он всегда мог забыться от забот и волнений и, объективно, как бы свысока, наблюдая за людской суетой, хоть немного приблизиться к пониманию самого себя. Но теперь Пауль не хотел понимать себя – он хотел только обрести покой.
Первым заведением, куда отправился Пауль по прибытии, был грязный и душный матросский кабак в подвале портовой развалюхи гостиницы.
@темы: Роман, Мысли вслух, Творчество
-
-
27.11.2008 в 14:59Получится, что Пауль берёт на себя вину, которая, возможно, и не его. Это будет интересно
-
-
27.11.2008 в 15:12Вину он и так на себя берёт — об этом речь впереди.
-
-
27.11.2008 в 15:16Да, больше и чаще!
-
-
27.11.2008 в 15:27Да ладно! Что густно-то?
-
-
27.11.2008 в 15:38Что там без нас с этими героями сделается - вот почему.
-
-
27.11.2008 в 16:01Да не, ничего не сделается.
-
-
27.11.2008 в 16:13О как. Тогда пусть в капитоны посве... посвистятся... посвятятся, что ли... Мне Пауль уже нравится.
-
-
27.11.2008 в 16:54-
-
28.11.2008 в 09:44-
-
29.11.2008 в 12:40Ой, как аватарки твои суперско на чёрном фоне смотрятся!
-
-
29.11.2008 в 13:14Как это было в "Винни-Пухе"? Сэр Рыцарь, сэр Насос, сэр Лошадка и сэр Замок...
Когда я эту картинку к себе копировала, она вроде, наоборот, с черным контуром на белом была, но так даже лучше
-
-
01.12.2008 в 16:28сэр Насос
Сэр Пылесос...
Когда я эту картинку к себе копировала, она вроде, наоборот, с черным контуром на белом была, но так даже лучше
Мда, значит, серый контур был - специально, чтоб везде его видеть!
-
-
01.12.2008 в 17:45Черная кошка в темной комнате. Ой, опять сейчас она будет, специальная холмсовская аватарка для видящих в темноте, как он.
Сэр Пылесос...
-
-
18.12.2008 в 15:55Аватарка замечательна!
тогда уж трубкой или тростью ШХ...
Сэр Трость ШХ и сэр Трубка ШХ?