Если у тебя есть гештальт, закрой его.
Слегка ошалелая от скомканной интермедии, я выдохнула и на всякий случай подмигнула Виктору, чтобы не огорчался. Он с таинственной улыбкой опустил взгляд, не рискнув что-то комментировать при даме.
Элеонор сделала навстречу ему пару шагов, но, словно опасаясь приближаться, остановилась и положила веер на столик. Заглушая пересуды и смешки, из залы неслось бередящее душу, нежное и встревоженное аллегро.
– Музыка для воспоминаний. Не знал, что Гюстав теперь так популярен, – иронично произнёс мой друг, хотя мне казалось, его больше нас обеих устраивало молчание.
Элеонор с любопытством взглянула на него.
– Гюстав эмигрировал на родину, что в его случае равносильно самоубийству. Но после смерти хороший композитор становится гениальным.
– Он не из тех, кто гонится за славой такой ценой. От чего же он бежал? От любви? Это бесполезно.
Элеонор с лёгким упрёком качнула головой, подошла ближе, прямая и строгая, и опустилась на диван.
– Как смело ты стал рассуждать. Куда же исчезал так надолго?
Меня больше интересовало, с чего Виктор вздумал изображать из себя знатока в любви. Ничего удивительного не было в том, что они с Элеонор знакомы и обращались друг к другу на «ты»: она поддерживала многих молодых и талантливых. Но с чего он распушил перед ней павлиньи перья? Или он так стеснялся своей неустроенной личной жизни, что сразу пускал пыль в глаза, заранее прикрывая уязвлённое самолюбие? Тогда это был хороший знак: не всё ещё потеряно.
Он боком присел на самый краешек дивана, будто едва дерзнул сидеть при королеве, и порывисто, алчуще прижал к губам её левую руку. Высокий, светлый лоб, чуть нахмуренные брови, трогательно опущенные ресницы – в его тонком смиренном лице было столько одухотворённости, трепета и даже страдания, что во мне всколыхнулась волна жалости. Невольно хотелось, как ребёнка, обнять его, прижать к сердцу и успокоить: всё будет хорошо!
– Не знала, что сентиментальный пыл опять в моде, – произнесла Элеонор, не отнимая руки. – Мне понравилось, как ты обаял моих гостий. Давно так не веселилась.
Её искреннее расположение меня успокоило. Теперь хотя бы не мне одной воевать за счастье друга. Элеонор умела разговаривать с мужчинами и безошибочно нажимать на правильные рычаги. Она-то его приободрит, уж у неё-то хватит и такта, и опыта, чтобы подтолкнуть его к верному решению.
Виктор опустил её руку, деликатно держа в ладонях, и улыбнулся.
– У меня широкий диапазон. Я никуда не исчезал, очень много работы. А я до неё жаден, ты знаешь. – Его глаза светились мягким светом, как у паломника, после долгих испытаний достигшего благословенной обители. Весь мир словно перестал для него существовать, а с миром в том числе и я. Да, Элеонор действовала на мужчин потрясающе, даже на тех, кого женщины интересовали исключительно в качестве пациенток.
– Да, ты всё тот же, и ничего время с тобой не делает. Разве что наконец-то начал уставать, это заметно.
Элеонор сделала навстречу ему пару шагов, но, словно опасаясь приближаться, остановилась и положила веер на столик. Заглушая пересуды и смешки, из залы неслось бередящее душу, нежное и встревоженное аллегро.
– Музыка для воспоминаний. Не знал, что Гюстав теперь так популярен, – иронично произнёс мой друг, хотя мне казалось, его больше нас обеих устраивало молчание.
Элеонор с любопытством взглянула на него.
– Гюстав эмигрировал на родину, что в его случае равносильно самоубийству. Но после смерти хороший композитор становится гениальным.
– Он не из тех, кто гонится за славой такой ценой. От чего же он бежал? От любви? Это бесполезно.
Элеонор с лёгким упрёком качнула головой, подошла ближе, прямая и строгая, и опустилась на диван.
– Как смело ты стал рассуждать. Куда же исчезал так надолго?
Меня больше интересовало, с чего Виктор вздумал изображать из себя знатока в любви. Ничего удивительного не было в том, что они с Элеонор знакомы и обращались друг к другу на «ты»: она поддерживала многих молодых и талантливых. Но с чего он распушил перед ней павлиньи перья? Или он так стеснялся своей неустроенной личной жизни, что сразу пускал пыль в глаза, заранее прикрывая уязвлённое самолюбие? Тогда это был хороший знак: не всё ещё потеряно.
Он боком присел на самый краешек дивана, будто едва дерзнул сидеть при королеве, и порывисто, алчуще прижал к губам её левую руку. Высокий, светлый лоб, чуть нахмуренные брови, трогательно опущенные ресницы – в его тонком смиренном лице было столько одухотворённости, трепета и даже страдания, что во мне всколыхнулась волна жалости. Невольно хотелось, как ребёнка, обнять его, прижать к сердцу и успокоить: всё будет хорошо!
– Не знала, что сентиментальный пыл опять в моде, – произнесла Элеонор, не отнимая руки. – Мне понравилось, как ты обаял моих гостий. Давно так не веселилась.
Её искреннее расположение меня успокоило. Теперь хотя бы не мне одной воевать за счастье друга. Элеонор умела разговаривать с мужчинами и безошибочно нажимать на правильные рычаги. Она-то его приободрит, уж у неё-то хватит и такта, и опыта, чтобы подтолкнуть его к верному решению.
Виктор опустил её руку, деликатно держа в ладонях, и улыбнулся.
– У меня широкий диапазон. Я никуда не исчезал, очень много работы. А я до неё жаден, ты знаешь. – Его глаза светились мягким светом, как у паломника, после долгих испытаний достигшего благословенной обители. Весь мир словно перестал для него существовать, а с миром в том числе и я. Да, Элеонор действовала на мужчин потрясающе, даже на тех, кого женщины интересовали исключительно в качестве пациенток.
– Да, ты всё тот же, и ничего время с тобой не делает. Разве что наконец-то начал уставать, это заметно.