Если у тебя есть гештальт, закрой его.
– Торгуете секретами?
– Конечно, нет. Мои пациенты неприкосновенны. Иногда со мной расплачиваются информацией. Врачебной этике это не противоречит.
Люка хмуро и внимательно уткнулся в «счастливое» письмо, будто оно уже стало убежищем от более мучительных страхов.
– Если текст ваш, почему бы вам самому не поставить подпись?
– Хотя бы некоторые заявления должен брать на себя кто-то другой.
Люка вскинул негодующий взгляд.
– Чтобы вы оклеветали его? И много доносов строчите?
– Достаточно, чтобы делать это профессионально.
– Я не буду подписывать. – Люка презрительно вернул бумаги, надул щёки и выдохнул.
– А я вам и не предлагаю. – Хладнокровный Виктор бережно вложил свой опус в конверт. – Для этого нужна смелость, у вас её нет. Я вас не виню: вы человек прошлого века. За истеричными воплями о чести, о допотопных идеалах вы прячете банальную трусость. Вы алчете славы и ядом исходите, грезя о мести конкурентам, но не способны даже мелко напакостить, не то что сжечь храм Артемиды.
Люка опешил.
– Какой смысл рисковать всем? Если узнает, он обвинит меня в том же, да ещё уличит в лжесвидетельстве и обмане правосудия. Скандал раздует грандиозный!
– Никто не узнает вашего имени: закон хорошо защищает информаторов. Иначе я бы этим не занимался.
Люка вздохнул и стал задумчиво перебирать пряди своих лёгких, матово блестящих волос.
– Я считал, вы просто милый парень с очаровательной улыбкой, а вы акула. – Он поцокал языком. – Как изменился мир! Прежде чтобы завоевать поклонников, достаточно было свободно творить, а теперь от тебя ещё требуют смелости сжечь храм. Даже мерзавцы нынче максималисты. Знаете, Виктор, вы будете позировать мне для Дориана Грея.
– Назовёте картину «Месть художника»? У смешного поколения смешные антигерои. Ваш Дориан – идиот. У него ничего не было, кроме красоты, вернее, он смирился с этим. Разве я на него похож? Красота вовсе не здесь. – Виктор сделал кистью руки жест, как бы обобщая внешность.
– Я теперь очень сомневаюсь, что у вас она – здесь. – Люка с горечью указал на область сердца.
– Тут! – Виктор дотронулся до виска. – Красота – это способность убеждать в том, что ты красив. А смелость – способность заставлять других делать то, что тебе нужно. Чёрт бы с тем, что вы сами не годитесь ни на что и ваша карьера стремительно рушится. Пишите своего Дориана с себя и всласть упивайтесь им. Вы же свихнётесь без поклонников – так хоть имитацией обойдётесь. Но перед вами тот, кто способен осуществить все ваши честолюбивые мечты, а вы боитесь даже пальцем пошевелить. Что я должен о вас думать?
Я и сама не знала, что мне думать об их выяснении отношений. Отповедь Виктора звучала чересчур сердито для шапочно знакомого и чересчур неумолимо – при том, что он распекал человека более чем вдвое старше. Как-то плохо стыковалось такое бессовестное неуважение с его обычной добротой и мягкостью. Если только не было своеобразной заботой.
– Конечно, нет. Мои пациенты неприкосновенны. Иногда со мной расплачиваются информацией. Врачебной этике это не противоречит.
Люка хмуро и внимательно уткнулся в «счастливое» письмо, будто оно уже стало убежищем от более мучительных страхов.
– Если текст ваш, почему бы вам самому не поставить подпись?
– Хотя бы некоторые заявления должен брать на себя кто-то другой.
Люка вскинул негодующий взгляд.
– Чтобы вы оклеветали его? И много доносов строчите?
– Достаточно, чтобы делать это профессионально.
– Я не буду подписывать. – Люка презрительно вернул бумаги, надул щёки и выдохнул.
– А я вам и не предлагаю. – Хладнокровный Виктор бережно вложил свой опус в конверт. – Для этого нужна смелость, у вас её нет. Я вас не виню: вы человек прошлого века. За истеричными воплями о чести, о допотопных идеалах вы прячете банальную трусость. Вы алчете славы и ядом исходите, грезя о мести конкурентам, но не способны даже мелко напакостить, не то что сжечь храм Артемиды.
Люка опешил.
– Какой смысл рисковать всем? Если узнает, он обвинит меня в том же, да ещё уличит в лжесвидетельстве и обмане правосудия. Скандал раздует грандиозный!
– Никто не узнает вашего имени: закон хорошо защищает информаторов. Иначе я бы этим не занимался.
Люка вздохнул и стал задумчиво перебирать пряди своих лёгких, матово блестящих волос.
– Я считал, вы просто милый парень с очаровательной улыбкой, а вы акула. – Он поцокал языком. – Как изменился мир! Прежде чтобы завоевать поклонников, достаточно было свободно творить, а теперь от тебя ещё требуют смелости сжечь храм. Даже мерзавцы нынче максималисты. Знаете, Виктор, вы будете позировать мне для Дориана Грея.
– Назовёте картину «Месть художника»? У смешного поколения смешные антигерои. Ваш Дориан – идиот. У него ничего не было, кроме красоты, вернее, он смирился с этим. Разве я на него похож? Красота вовсе не здесь. – Виктор сделал кистью руки жест, как бы обобщая внешность.
– Я теперь очень сомневаюсь, что у вас она – здесь. – Люка с горечью указал на область сердца.
– Тут! – Виктор дотронулся до виска. – Красота – это способность убеждать в том, что ты красив. А смелость – способность заставлять других делать то, что тебе нужно. Чёрт бы с тем, что вы сами не годитесь ни на что и ваша карьера стремительно рушится. Пишите своего Дориана с себя и всласть упивайтесь им. Вы же свихнётесь без поклонников – так хоть имитацией обойдётесь. Но перед вами тот, кто способен осуществить все ваши честолюбивые мечты, а вы боитесь даже пальцем пошевелить. Что я должен о вас думать?
Я и сама не знала, что мне думать об их выяснении отношений. Отповедь Виктора звучала чересчур сердито для шапочно знакомого и чересчур неумолимо – при том, что он распекал человека более чем вдвое старше. Как-то плохо стыковалось такое бессовестное неуважение с его обычной добротой и мягкостью. Если только не было своеобразной заботой.