А вышло, наверно, опять про двух женщин.
СПАСЕНИЕ
читать дальше – Холмс, – тихо, почти шёпотом позвал я. – Холмс, вы меня слышите?
Он молчал и не шевелился. Мертвенно бледный, осунувшийся, он как будто не дышал. Его тело покоилось на диване, тонкая рука безвольно висела. Я испугался, что у него передозировка, и наклонился ближе. Его глазные яблоки под впалыми веками были неподвижны.
– Холмс! – почти в отчаянии вскричал я и поднёс руку к его шее, чтобы проверить пульс.
– Уотсон... – слабо выдохнул он, и его веки едва затрепетали. Я скорее отдёрнул руку.
– Что с вами?
– Всё в порядке. – Он открыл глаза и устало поглядел прямо на меня. Моё лицо было в дюйме от его лица, и я видел, как его зрачки реагируют на свет и звездчатая радужка сужает их. Видел его чётко очерченные губы, чувствовал его лёгкое дыхание... Нет, нельзя так близко! Я скорее выпрямился. Наркотического опьянения не было, а значит, можно не волноваться.
– Холмс, я вас разбудил? Простите.
– Нет, Уотсон. Я не спал, просто задумался.
Ну да, и думал он так уже несколько часов, хотя дела, которое стоило бы таких длительных размышлений, у него сейчас не было.
– Холмс, – решился-таки заговорить я, – ведь вредно так долго спать днём. Потом трудно бывает уснуть ночью, режим сбивается, и организм перестаёт работать в правильном ритме.
Он отвернулся, уткнувшись носом в спинку дивана, и промолчал. Похоже, он не хотел бороться со своей апатией.
– А если вам придётся вести какое-то важное расследование завтра? – продолжал я. – Вам просто необходимо поддерживать себя в форме.
– Уотсон, не надо, ради Бога, – нахмурясь, проговорил он, но тем не менее встал с дивана и, натянув на плечи бабушкину шаль, подошёл к полочке с трубками. – Расследования не будет. – Он взял старую глиняную трубку, не спеша, набил её табаком и раскурил.
– Ну, Холмс! При всём уважении к вашему таланту – вы не можете знать этого заранее.
Он недовольно поджал губы и отошёл к окну.
– Будет ли расследование, зависит только от меня. Точнее, от моего, как вы выразились, таланта.
– Что вы хотите этим сказать, Холмс?
Он резко развернулся и направился в свою комнату. Я пошёл за ним, и ему это явно не понравилось. С хмурым видом он улёгся на кровать, видимо, ожидая, что я покину его.
– Холмс, неужели вы думаете, что есть те, кто будет совершать преступления лишь из-за того, чтобы помериться с вами силами? Вам кто-то собирается бросить вызов? Но ведь это надо предотвратить, пока не пострадали невинные люди.
– Не волнуйтесь только, никто не собирается бросать мне вызов. – Он беспокойно сел на кровати. – А вот зачем вы, Уотсон, собирались будить меня?
Хорошо, что он смотрел на пол, потому что я, как мне кажется, покраснел.
– Ну... Затем что нельзя так долго спать.
– Может, вы думали, будто я принял слишком большую дозу наркотиков? – Он поднял на меня пристальный жёсткий взгляд, и похоже, я покраснел ещё больше.
– Ну... Да.
Он вздохнул и затянулся трубкой.
– Разве это имеет какое-то значение, Уотсон?
– Боже мой, конечно, имеет! – возмутился я. – Ни один врач не в состоянии спокойно смотреть, как человек добровольно себя убивает этим ядом!
– Ну так и не смотрите.
– Холмс!
Он поморщился – так, как будто я ему надоел, – и снова вышел из комнаты в гостиную. Он словно пытался убежать от меня. Как последний трус!
– Поймите же, друг мой, такой человек, как вы, просто не имеет права так безалаберно обращаться со своей жизнью, с собой, со своими талантами. Раз уж природа наградила вас этим удивительным даром, ваша обязанность использовать его на благо людям, а не зарывать в землю. Чёрт побери, Холмс, вы же всё прекрасно понимаете! Где ваше чувство ответственности?
Он опустил голову.
– Если бы вы знали, Уотсон... Сложно с этим жить. Моя ответственность при мне, и я её вполне осознаю.
– Так в чём же дело, друг мой? Бросайте, бросайте наркотики и поскорее. Пока это ещё возможно.
Некоторое время он молчал и наконец тихо выговорил:
– Невозможно. Уже невозможно. За всё в жизни приходится платить. Я заплатил свою цену. Я теряю способности.
– Что?
– Уотсон, неужели вы не видите?! – закричал он, нервно передёрнув плечами. – Или вы ослепли?!
Быть может, я действительно ослеп в своей страсти к нему? Мои мысли в последнее время были заняты только запретными, сладкими фантазиями, мечтами о нём, мечтами о невозможном. Я понимал, что мои грёзы напрасны, а теперь оказывалось, что они ещё и губительны. Но я не мог справиться с собой и перестать думать о нём – ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Я не мог его не хотеть. И лишь теперь я начал осознавать, что за своими грёзами, которые затмевали мой разум и застилали мои глаза, я не видел реального положения вещей и реальных проблем. Ему нужна была помощь.
– Нет, Холмс, вы ничего не теряете, – твёрдо сказал я, подойдя к нему ближе. – Болезнь... А ваши наркотики – это болезнь! Болезнь мешает вам оценивать своё состояние объективно. Поверьте, со стороны виднее. Вы не теряете способности, но, если перестанете верить в себя, точно можете потерять.
Он бесшумно вздохнул и заговорил смиренно:
– Простите, Уотсон, простите. Я напрасно вас беспокою. Вам вовсе не нужно из-за всего этого переживать и по-лишнему забивать всем этим голову. В конце концов это моя жизнь, и ответственность за решения, которые я принимаю, целиком и полностью лежит на мне одном. Я уже всё решил для себя.
– Решили? О чём вы?
Он закрыл глаза и стал тереть пальцами веки.
– О том, что всё напрасно. Я жил неправильно. Я жил какими-то непонятными, нереальными идеалами, и всё это было лишь фикцией и самообманом. Я думал, что мне это под силу – сделать мир хоть чуточку чище и лучше. Но я ошибался. Это лавина, которая способна поглотить с головой любого. Я один, и я ничего не могу. Я не могу справиться со своими собственными пороками, так где уж мне бороться со злом и искоренять пороки других! Разве у меня есть на это моральное право? Нет. Так зачем мне тогда эти способности? Зачем тогда всё?
– Холмс, Холмс, что вы! Если уж у кого и есть моральное право бороться с несправедливостью, так это у вас. Ваша нравственность столь высока, вы настолько порядочны, что... слишком строги к себе. Да и как же все те, кому вы помогли? Вы подумали о них? Отказавшись от своего пути, вы отказываетесь и от них.
Он скептически поглядел на меня.
– Уотсон, вы преувеличиваете. Кому я помог, тому уже помог. Я ни от кого отказываться не собираюсь.
– И тем не менее отказываетесь, – проговорил я, в некотором смущении отведя взгляд. – Зачем вы говорите, что вы одни?
Он понял наконец и вновь принялся извиняться:
– Простите, Уотсон. Я не хотел вас обидеть. Да, мы с вами одни. Что мы можем? Двое – против целого мира преступности! Это сражение с ветряными мельницами.
– Мы можем верить, Холмс. Пока в наших сердцах будет вера, мы будем сильны и...
– Простите, но всё это пустые слова, – вдруг холодно перебил он и ушёл к себе в комнату, закрывшись на ключ.
Я не знал, что делать. С каждым днём он становился всё угрюмее и пессимистичнее и совсем перестал меня слушать. Я всеми силами старался заинтересовать его хоть каким-нибудь криминальным происшествием, но тщетно. Несколько раз к нам приходили клиенты с просьбой помочь. Холмс внимательно выслушивал их истории – и неизменно отказывал. И ведь находил при этом убедительные предлоги! То он якобы не специализируется по таким делам, то клиент с ним не до конца откровенен, то дело неинтересное. Однако я-то понимал: он просто решил поставить крест на своей карьере частного детектива, но по каким-то причинам не объявлял об этом публично. Может, чтобы не дать преступному миру распоясаться от столь радостной вести.
Колоться он стал чаще и тайком от меня, так что я всё чаще заставал его уже в совершенно невменяемом состоянии и просто не находил себе места, не знал, в чём выход из сложившейся ситуации. Мне было жаль его. Казалось, он тихо сходил с ума, при этом и меня лишая рассудка. Я ведь любил его, по-настоящему любил. Я мечтал о нём каждую ночь, уходя от нарастающих, словно снежный ком, проблем в мир своих грёз, где я мог хоть как-то реализовать свою страсть. Только в грёзах я чувствовал себя спокойно и счастливо. Зато как больно и страшно было возвращаться в нашу с ним общую реальность!
Однажды я застал его лежащим на полу в гостиной. Не знаю, что это было: нервный припадок или наркотический сон, – но я его в таком беспомощном состоянии ещё никогда не видел. За последние дни он ужасно похудел, так что я легко поднял его и понёс в его комнату.
– До чего вы себя довели? В кого вы превратились, Холмс? Тот ли вы человек, которого я полюбил? И как теперь прикажете вас откачивать? – в отчаянии почти не понимая, что делаю, произнёс я.
– Не надо меня откачивать, это просто обморок был. Что вы делаете? – пробормотал он, видимо, ещё не совсем придя в себя.
Я вздрогнул, но крепче прижал его к себе. Я держал в руках тело, которое долго страстно вожделел, и не хотел его отпускать. Мне до дрожи было жаль его. Стараясь как можно аккуратнее положить его на постель, я и сам едва ни свалился сверху. И, поддавшись порыву, просто лёг рядом и стал целовать его руки, лицо, шею, открытое широким воротом ночной рубашки плечо.
– Что вы делаете? – простонал он, видимо, уже вполне понимая, что происходит, и не сопротивляясь.
– Люблю! Люблю! Люблю! Я люблю вас, Холмс! – шептал я. – Зачем вы мучаете себя? Не мучайте, прошу!
– Вы решили спасти меня? Вы так уверены, что получится?
– Конечно, получится! – Я стал скидывать с себя одежду, а он только посмотрел на меня грустными глазами и, обняв мою шею, притянул к себе.
13 апреля 2008 г.