Mona*, это продолжение того, что я присылала.
Предыстория: Холмс чувствует свою вину за смерть жены Уотсона Мэри, Уотсон вновь переселяется к Холмсу, но тот почему-то избегает общения. Морализатор Уотсон вызывает друга на разговор, чтобы всё детально выяснить, и при этом так дотошен, что Холмс выходит из себя и начинает орать: ты тупой, я тебя люблю, но мы не можем быть вместе, так что уйди, старуха, я в печали. Аффектированный Уотсон, у которого больше никого на свете нет и которому сейчас нужна поддержка, признаётся Холмсу в любви, лишь бы тот не наложил на себя руки. Безобразие это заканчивается поцелуем на полу перед камином.
Краткое содержание: Холмс пытается убежать от своих чувств, а Уотсон упорно его домогается. Так они тяжело, медленно, но верно идут к принятию своей любви и полноценной физической близости. Но тут вмешивается покинутый любовник Холмса инспектор Макдоналд... А миссис Хадсон уже ничему не удивляется.
Предупреждение: рассказ автобиографичен. Эротика абсолютно неясной окраски и неясного генеза. Холмс – маниакально-депрессивный Холмс Джереми Бретта. Уотсон адекватен ему.
Художественная задача: максимальная детализация чувств.
ВЫБОР
читать дальше Настойчивый поцелуй его тёплых, бархатных губ заставил меня забыть обо всём. Должно быть, в этом поцелуе сконцентрировалась вся его неразделённая страсть ко мне. Но, когда я стал отвечать, он вдруг отстранился от меня.
– Целуйте меня, – опьянённый, прошептал я и потянулся к нему.
– Вставайте, Уотсон, на полу холодно. Нужно растопить камин. Вы хорошо себя чувствуете?
Вопрос был бессмысленный, но я кивнул. А что мне оставалось? В нём снова проснулся его холодный разум. Неужели это я своей разжигающейся страстью пробудил его?
Поддерживая меня, Холмс помог мне встать на ноги, и в эту минуту в комнату вошла миссис Хадсон. Да, мой друг, как всегда, был прав в своей осторожности.
– Мистер Холмс, к вам посетительница... Ах, что-нибудь случилось, джентльмены?
– Нет, миссис Хадсон, уже всё в порядке, – усаживая меня в кресло, самым непосредственным тоном ответил мой друг. – Старые раны не дают покоя – только и всего. Но теперь всё хорошо? – спросил он у меня.
– Да, – выговорил я, пытаясь сделать свой голос уверенным и твёрдым. – Мне уже лучше. Не беспокойтесь.
– Ну, что ж, я рада, – кивнула наша хозяйка. – А что сказать ожидающей мисс?
– Ну, что, Уотсон, примем гостью? – оптимистично сказал Холмс, протягивая мне своё недопитое виски. Я знал, что значат для него расследования и как дорого он бы отдал за возможность работать, и согласно кивнул.
Когда миссис Хадсон вышла, Холмс одобрительно посмотрел на меня.
– Хорошо. Всё было вполне достойно. – И хладнокровно, сделав непроницаемое лицо, стал возиться с камином.
Я был не в состоянии что-либо воспринимать. В последнее время мои нервы были сильно расшатаны. Я пил виски из его стакана, на котором остались следы его губ. Впрочем, след его поцелуя остался и на моих губах: они безудержно, бунтарски горели.
Холмс разговаривал с молодой леди, а я не слышал ни единого слова. Когда он говорил, его верхняя губа в центре чуть приподнималась вверх, поэтому в профиль его рот напоминал мне клювик птенца, ожидающего любви и заботы от своих родителей. Наверно, это было заметно только мне, потому как молодая леди, сосредоточенно и серьёзно беседующая с Холмсом, похоже, вообще не видела, как он красив. И слава Богу!
Когда леди ушла, мой друг сел в кресло, закинул ногу на ногу и, раскуривая трубку, благочинно спросил меня:
– Что вы думаете обо всё этом, Уотсон?
Зачем он только спрашивал?!
– Я думаю, что люблю вас, – честно ответил я.
Он поджал губы и скептично поглядел на меня.
– Что ж, вполне логично. Дело крайне сложное, – с сосредоточенным видом продолжал он, затягиваясь трубкой. – И я надеялся, что вы заметите что-нибудь, что могло ускользнуть от моего внимания. Где были ваши уши и ваши глаза, чёрт возьми?
– Мои глаза были устремлены на вас! – ответил я. Он же прекрасно видел, зачем же спрашивал и цеплялся?!
– И как прикажете теперь на вас полагаться? – резко произнёс он, и мне показалось, мой ответ был им просчитан. – Вот поэтому я предпочитаю не смешивать любовь и работу.
Да как же?! Я хотел было напомнить ему об инспекторе Макдоналде– по крайней мере, я знал только один эпизод, – но, поглядев на задумчивого, сосредоточенного друга, ушедшего в мир своих логических построений, я промолчал. Я умел молчать. Я всегда молчал, когда он делал мне больно. Однажды, когда мы рассматривали дело человека с рассечённой губой, Холмс в шутку сказал мне, будто я наделён великим талантом молчания, и теперь я готов был признать, насколько он бы прав: кажется, я понял, что на самом деле он тогда имел в виду.
Обида переполняла меня, но, чтобы не устраивать мелодраматических сцен, я стиснул зубы и промолчал. Он мне не верил. Он не верил в мою любовь. Он отвергал меня. Этот поцелуй был только средством успокоить меня, отделаться, как от чего-то навязчивого и ненужного. Мне казалось, Холмс ставил предо мной выбор: или оставаться его компаньоном и, как прежде, участвовать в его делах, или стать его любовником. Значит, мне придётся жертвовать любовью ради дружбы или дружбой – ради любви. Возможность почти постоянно находиться с ним рядом, видеть его – против разжигающейся страсти. А в своих страстях Холмс был так непостоянен! Что гарантирует мне его верность? Как я могу удержать его? Может, насытившись, он рано или поздно бросит меня, как бросал всех своих любовников? Как я буду жить без него? Без его покровительства, заботы, редких минут сердечности? Без его издевательств в конце концов?
Но – я совершенно отчётливо понимал это – во мне проснулась страсть к нему. Его высокая, стройная фигура, вкрадчивые, но твёрдые движения, глубокий голос, порой резкий, а порой такой ласковый и мягкий, его всегда блестящие, страстные глаза – всё это заставляло моё сердце бешено колотиться, всё это вызывало во мне желание.
И сегодняшний поцелуй. Наш первый поцелуй. Прерванный поцелуй. Мне хотелось ощутить его снова, хотелось погрузиться в его горячую нежность. Я ушёл в свою комнату, и мысли мои потекли сами, унося меня в объятья моего друга.
Ночью, когда всё в доме затихло, я наконец решился.
Глаза привыкли к темноте, и я на цыпочках прокрался к его двери. За ней меня ждал иной мир – мир, в котором существовал только один человек. Я прислушался – тишина. Затем осторожно толкнул дверь и вошёл в его спальню. Боже мой! Это была ЕГО спальня. Мог ли я прежде предположить, что однажды ночью нанесу сюда столь долгожданный визит?!
Здесь было так же темно и тихо. Только мерно тикали часы. Обманчивый лунный свет едва пробивался сквозь занавески, фантастическим молочно-перламутровым заревом осеняя контуры предметов. Но я прекрасно знал расположение мебели в комнате и сразу повернул влево, к его постели.
– Шерлок, – тихо позвал я его по имени. Его имя. Я в жизни больше не встречал человека с этим экзотическим именем. Наверно, его родители были очень тщеславны, если назвали своих сыновей столь оригинальными именами. Шерлок. Это было только его имя и ничьё другое, и только я во всём Лондоне, во всей Англии, а может, и в целом мире произносил его сейчас, в эту минуту. Потому что другого Шерлока Холмса на свете просто не было и быть не могло. Это было настоящее чудо, что такая незаурядная личность однажды появилась в моей жизни. И мне хотелось, чтобы этот человек стал моим.
– Холмс, – позвал я чуть громче, остановившись у его кровати. Может, он спал?
– Ты пришёл, – наконец отозвался он, и по его тону можно было понять, что он улыбнулся.
У меня сразу отлегло от сердца: он меня ждал, затаившись, как мышь или, вернее, как тигр, и наслаждаясь моментом своего торжества. Пусть он проверял меня, пусть устраивал моим чувствам жестокие испытания – но я был рад, что он меня ждал. Он лежал на спине, накрывшись одеялом, поверх которого я различил его руку. Я присел на корточки и, взяв её обеими руками, ответил:
– Конечно, пришёл.
Его тонкая рука скрипача спокойно, безмятежно лежала в моих руках. Я слегка пожал его длинные пальцы, взял за узкое запястье и, подползая под рукав ночной сорочки, стал гладить сильное предплечье. Его кожа была удивительно нежной и гладкой, и я невольно представил всё его обнажённое тело. Выпустив его руку, я стал пробираться руками под одеяло. Я знал, что Холмс смотрит на меня, и возблагодарил Небеса, что сейчас ночь, что лунный свет слишком слаб и я не могу видеть этого пристального, испытывающего взгляда, под которым даже самые закоренелые преступники терялись и вынуждены были подчиняться ему. Днём под этим взглядом я бы никогда не решился на то, на что с готовностью шёл под покровом тьмы.
– Уотсон, иди спать, – ласково, но в то же время твёрдо сказал мой друг. Для меня эти слова были неожиданны. – Иди сегодня спать. У нас рано утром поезд. Надо выспаться. Надеюсь, ты поедешь со мной?
Он ещё спрашивал! Да я, наверно, не то что поехал, я бы теперь побежал за ним на край света!
– Я поползу за вами! – прошептал я.
Он усмехнулся.
– Нет уж, лучше поедем на поезде. Думаю, если ты сегодня останешься, мы так и не уснём. Иди спать.
– Можно, я просто останусь? – попросил я.
– Просто? – переспросил он с усмешкой и несколько цинично добавил: – Ну, что ж, привыкайте, мой друг. Привыкайте, когда это просто.
Я не совсем понял, что он имел в виду. Что-то в его голосе звучало большее, нежели обычный цинизм. Но, прежде чем я успел переспросить, детектив резонно поинтересовался:
– А ты дверь в свою спальню закрыл?
– Закрыл. Думаю, миссис Хадсон не должна догадаться.
Подвинувшись к стенке и освободив мне место рядом с собой, он усмехнулся:
– А ты думаешь, она не знает? Она понимает намного больше, чем это может показаться. Полагаю, даже застав нас в объятьях друг друга, она не удивится.
Я залез под одеяло и лёг рядом с ним на бок, тесно прижавшись к нему. Кровать была довольно узкая, но мы легко поместились на ней вдвоём. Он заботливо поправил одеяло, прикрыв меня им, и по-отечески ласково погладил меня по голове.
И я почувствовал, что необыкновенно, немыслимо счастлив. Я был нужен этому человеку, он любил меня – так, как это могло позволить ему его доброе и заботливое сердце. Я и любил его все эти годы за его покровительственную нежность ко мне. Я прислонился щекой к его левому плечу. Чтобы не затруднять его дыхания и чтобы с его стороны не было протестов по поводу слишком торопливых действий, я обнял его, положив руку чуть ниже его солнечного сплетения. Я чувствовал его ровное дыхание.
С моей покойной женой мы спали в разных комнатах, и ещё до смерти Мэри я долгое время был лишён ласк, а моё естество требовало удовлетворения. И потому присутствие рядом по-благородному тонкого, изящного тела, соприкосновения с ним разгорячило меня. Я чувствовал его тело через наши ночные сорочки. Впервые я был с ним так близко, впервые касался его. Моё сердце часто билось, и меня бросило в жар. Мне хотелось безудержно целовать его, но я боялся рассердить своего друга ослушанием. Свою страсть я начал вымещать на его левом плече, целуя и кусая его. Пожалуй, всё остальное пока было для меня под запретом. Теперь я примерно мог представить, что он чувствовал все эти годы, когда желал и не мог утолить свои желания. Бедный мой! Любимый мой!
– Только рубашку не съешь, – ласково усмехаясь, заметил он и снова успокаивающе погладил меня по голове.
Зная темперамент моего друга, можно было подумать, что он не выдержит и вот-вот набросится на меня, не в силах больше сдерживать свою страсть. И я ждал этого. Но он так ничего и не предпринимал, и вскоре я сквозь дремоту услышал его мерное посапывание. Он спал – так, как будто уже привык к моей любви, привык делить со мной постель. Нет, это был человек с железной волей и выдержкой!
У него всегда было удивительное внутреннее чувство времени, которое никогда не подводило его. Не знаю, было ли это проявлением его сильной воли или же всё его сознание, всё его существо было подчинено делу его жизни, но, если речь шла о расследовании, его организм сам просыпался к нужному, даже самому раннему часу.
Утром я проснулся оттого, что он шептал моё имя:
– Уотсон, просыпайся, пора вставать. Прости, что бужу, но иначе не успеем. – Чтобы привести меня в чувства, он нежно укусил мочку моего уха, и по правой половине моего тела побежали мурашки и прошла сладкая судорога. Он заставил меня чувствовать острое удовольствие.
Я открыл глаза и пошевелился. Я лежал на спине, наши ноги были переплетены, а Холмс обнимал меня одной рукой. Мог ли я вчера представить, что сегодня проснусь в его объятьях?!
Я вопросительно поглядел на него, но он покачал головой. Его удивительно нежные глаза смеялись.
– Знаешь, что мне снилось? – спросил я.
– Уже вычислил, – пошутил логик. – Мне всё это снится уже давно.
– Прости, любимый. – Я поймал губами его тонкие, словно вычерченные губы, но он отстранился и, ловко перемахнув через меня, вылез из постели.
– Вставайте, Уотсон, нас ждут великие дела!
Я неохотно поднялся с постели: несмотря на то, что у меня была такая же, мне не хотелось уходить с этой.
Накинув халат, он выглянул в гостиную и, убедившись, что там никого нет, отправил меня в мою комнату со словами:
– У нас полчаса на сборы.
В купе мы остались одни. Холмс, как обычно в дороге, с тоской глядел на заоконный пейзаж. А я с тоской глядел на него.
Теперь, когда я признался себе и ему в своей любви, когда все внутренние запреты были сняты, я испытывал к нему всепоглощающую страсть. Я не выдержал и, обняв за тонкую талию, стал безудержно целовать его лицо: тонкие, напряжённые губы, ястребиный нос с горбинкой, бледные веки, высокий лоб мыслителя, впалые виски, ямочки на худых щеках, подбородок, тонкую шею… Я почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он закрыл глаза и, пытаясь отвернуться и пересиливая себя, прошептал:
– Что ты делаешь? Перестань. Я сказал, перестань.
– Нет, нет! – Я крепче прижался к нему и стал стаскивать с него пиджак.
– Не здесь, не сейчас, – строго проговорил Холмс. – Хочешь, чтобы я рассердился?
– Сердись, если хочешь! – ответил я, исступлённо целуя и гладя его тело сквозь одежду. Я чувствовал, что, даже если он меня ударит, я вытерплю всё. Лишь бы только держать его в объятьях! Но он не стал применять силу, а только строго и возмущённо проговорил:
– Вот ещё недоразумение на мою голову. Что ты делаешь-то? Что я тебе, уличная девка?
Меня как водой окатило от его холодного, раздражённого тона.
– Холмс! – растерянно воскликнул я, отпуская его.
– Что? – Он смотрел на меня своим острым, непроницаемым взглядом и резкими, возмущёнными движениями поправлял на себе одежду. – Сиди спокойно. Ты соображаешь вообще, что делаешь?
Я был ошеломлён. Неужели я его обидел? Неужели со стороны всё выглядело именно так оскорбительно? Признаться, я был совсем затуманен страстью и ничто больше не видел и не мог понимать. Может, моё поведение впрямь было слишком вызывающим?
– Прости.
Он как-то быстро смягчился и, вдруг усмехнувшись – растянув губы в чуть скошенную горизонталь, потрепал меня по щеке.
– Ничего. Просто иногда, будь добр, слушай то, что я тебе говорю.
– Помилуй, я всегда только это и делаю, – ответил я, слегка задетый. – Даже если считаю, что ты не прав и если это в самом деле так.
Всё это заставило меня задуматься. Я понял, что плохо представляю, каких действий он ждёт от меня и как мне нужно себя вести, чтобы не обидеть его. Мне казалось, моё поведение было естественно: я не умел и не мог иначе. Я ведь был мужчиной. Впрочем, он тоже. И надо признаться, мои представления о том, каким надо быть, чтобы нравиться таким мужчинам, были весьма ограничены. Поэтому отношение Холмса ко мне – форма его страсти – казалось мне несколько удивительным. Впрочем, вообще Холмса никак нельзя было назвать человеком заурядным, поэтому и в страстях своих он был так же исключителен, как и во всём остальном.
И я вынужден был признаться себе, что не совсем понимаю, как мне строить отношения с ним. Одно дело дружба, а другое – любовь. В нашей дружбе я никогда не давал ему повода быть мной недовольным, обижаться или сердиться, но в любовных отношениях он был, как мне казалось, раним и необъяснимо щепетилен. А я ничего не знал о том, какой он в любви и какие требования предъявляет.
Наверно, вид у меня был настолько подавленный, что он сжалился и, обняв одной рукой, прижал меня к своей груди.
– Ну, что ты. Ещё не известно, кто у кого должен просить прощение.
– Сердце моё! Душа моя! – воскликнул я, чувствуя, что меня переполняют необыкновенные чувства нежности к нему, вроде какой-то юношеской влюблённости. С ним я чувствовал себя молодым и не боялся быть слабым, нежным и искренним.
– Потерпи немножко. Я не буду долго тебя мучить, обещаю.
– Только не покидай меня! – взмолился я, прижимаясь к нему. – Всё, что пожелаешь, только не оставляй меня.
– Уотсон, ради всего святого, не искушай меня, хороший мой! – вдруг негромко попросил он, и я уловил в его голосе мольбу и даже нотки отчаяния. Я быстро взглянул на него.
– Почему, Холмс? Почему?
– Я не хочу тебя потерять.
Он сказал это так, будто над нашими чувствами действительно нависла неминуемая угроза, будто он в полной мере сознавал её, будто знал больше меня. Я ничего не понимал. Решительно, я не понимал этого человека!
– Что? – встрепенулся я. – Что случилось? Это как-то связано с твоей профессией? Если нам угрожает опасность, я должен знать о ней. Может, я смогу что-то сделать.
Он покосился на меня добрыми, успокаивающими глазами.
– Пока ничего не случилось. И надеюсь, не случится. Опасность – не больше и не меньше обычной, к которой мы уже давно привыкли. Впрочем, если ты будешь участвовать в моих расследованиях, а не только концентрироваться думами на мне и глядеть на меня голодным, ничего не соображающим взглядом, то я буду очень рад. Но надеюсь, мы оба будем достаточно благоразумны и осторожны.
Как он любил мистифицировать! Я боялся за него, я всегда боялся за его жизнь, а он читал мне лекцию на тему пристойного поведения.
– Как вам нравится мучить меня, Холмс! – сказал я, гладя его тонкое бедро.
Скрестив руки на груди, он скептически поджал губы и недовольно посмотрел на меня, как на идиота.
– Вы ещё не знаете, что такое «мучить».
Дело было раскрыто, как всегда, блестяще, но Холмс по-прежнему всеми возможными способами избегал близости со мной. В этом у него уже был такой богатый многолетний опыт! Впрочем, мне казалось, что он посещал кого-то и отнюдь не ограничивал своих страстей. Мне же идти к женщине уже как-то не хотелось, а никакой другой мужчина, кроме моего друга, мне не был нужен. Однако, как ни стыдно мне было в этом признаться, я боялся узнать о его любовных похождениях слишком много. Но то, чего боишься, обычно и случается. Меня ждали испытания.
Я вернулся с работы как обычно. В прихожей мне встретила миссис Хадсон.
– Доктор? – удивлённо воскликнула она. – Вы в Лондоне?
– Да. Почему вы спрашиваете?
– Мистер Холмс сказал, что вы уехали в Корнуэлл, что у вас там пациенты.
– В Корнуэлле? – в свою очередь удивился я. – Что-то это далековато для практики. Лишние пациенты мне бы не помешали, но в Корнуэлле у меня их нет. А Холмс дома? Может, он уехал и хотел, чтоб я отправился за ним?
Миссис Хадсон как-то растерянно отвела глаза.
– Нет, он дома.
– С ним всё в порядке? Надеюсь, ничего не случилось? Он не взялся опять за наркотики? – спросил я, быстро скидывая пальто и шляпу и вешая их на вешалку.
– Нет, не взялся… Доктор Уотсон! – Достойная леди вдруг подалась ко мне и с беспокойством, просяще заглянула в мои глаза. – Может, вам пойти проведать кого-нибудь из своих друзей или родственников?
– Все мои друзья здесь. Миссис Хадсон! Что случилось?! – Я не стал дожидаться ответа и кинулся вверх по лестнице.
– Доктор Уотсон! – почти с мольбой воскликнула мне вслед наша хозяйка. – Вам лучше не ходить туда.
Но я уже вбежал в гостиную – и только теперь понял, что добрая леди была права. Холмс в халате и ночной сорочке с распахнутым воротом сидел у камина и курил свою тёмную глиняную трубку, которая обычно свидетельствовала о прекрасном расположении духа. Напротив него в кресле сидел инспектор Макдоналд, и – хуже всего – он почему-то тоже был в халате. Холмс что-то вдохновенно рассказывал, и оба весело смеялись. Моего друга всегда вдохновляло, когда его слушали, благоговейно раскрыв рот.
Я остановился на пороге, не зная, что делать.
– А, Уотсон. Разве вы не в Корнуэлле? – просто спросил Холмс, самым непосредственным образом устремив ко мне свой нарочито чистый взгляд.
Дался им этот Корнуэлл?!
– Нет. С чего вы взяли?
– Да так, просто подумал, – ответил он, затягиваясь трубкой и отворачиваясь на огонь, полыхавший в камине.
Я чувствовал, что моё лицо начинает полыхать, как этот огонь. Судя по всему, Макдоналд догадывался о наших с Холмсом отношениях и, видимо, почувствовав себя неловко, поднялся с кресла. Но Холмс взял его за руку и удержал.
– Сиди, Мак.
Не глядя на них, я скорее ушёл в свою комнату, повалился, не раздеваясь, на кровать, крепко-крепко зажмурился и сжал голову руками. Меня отчего-то трясло, и я никак не мог объяснить это и справиться с собой. Мне было больно, и горечь подкатила к горлу. Почему он был так холоден, так жесток со мной и так ласков с ним? У меня защипало в глазах, но я стал убеждать себя, что не стану распускать сопли, что выдержу.
Чтобы хоть как-то успокоиться, я закурил дрожащими, непослушными руками. Что со мной творится? В конце концов мы оба свободные люди, у нас нет друг перед другом никаких обязательств, и он может делать всё, что захочет.
Но только почему я поверил его словам, почему подумал, что он прекратит отношения с Макдоналдом?! Какой же я был наивный дурак! По-человечески мне было жаль Макдоналда, но меня сжигала ревность к нему. Этот легкомысленный юноша выглядел ещё моложе своих лет. Живой, весёлый и непосредственный, он легко смеялся и откликался на любые сигналы извне. Его можно было назвать смазливеньким, и такой тип, наверно, привлекал к себе. Может, в наших чертах лица и было отдалённое сходство, но, конечно, в сравнении с ним я проигрывал.
Вряд ли чувства Макдоналда к Холмсу можно было назвать любовью зрелого мужчины, скорее это была эллинистическая страсть юноши к своему учителю. Впрочем, я и сам чувствовал к нему нечто подобное. И именно это отношение нужно было Холмсу.
Мне кажется, Макдоналд давно знал – или догадывался – о том, что испытывает ко мне Холмс, и потому всегда уныло сторонился меня. Представляю, каких душевных терзаний стоило ему расследование смерти моей жены! Но впрочем, он мог и просто ревновать, потому что я был рядом с его возлюбленным. Не знаю, может, Макдоналд также думал обо мне как о более достойном сопернике и считал, что в чём-то мне уступает. Как бы там ни было, теперь та же участь постигла и меня: если можно так выразиться, мы были с ним в расчёте.
Но почему мой друг дарил ему ласки, которых был лишён я и которые были мне так нужны? Этот вопрос исподволь мучил меня уже давно. Если он и вправду любил меня, как говорил, и искал утешение в постели с другими, то почему он избегал близости со мной? А любил ли он меня вообще или это был его очередной блеф? Похоже, даже миссис Хадсон знала обо всём больше меня, знала, что он не порвал с Макдональдом. Почему же не знал я?
Я безостановочно курил, но это мало помогало. Я чувствовал, что чем дальше, тем меньше перестаю что-либо понимать и запутываюсь в своих мыслях. Были только обида и горечь. Я чувствовал себя покинутым, преданным. Всё вдруг как-то потеряло смысл, я ничего не хотел и не знал, что мне делать.
Но вдруг Холмс постучал в мою дверь и вошёл в комнату.
– Ужинать будешь? – спросил он, кинув на меня быстрый, неуловимый взгляд и тут же опустив глаза.
Он пришёл меня помучить, добить меня! Очень благородно с его стороны!
– Нет, я не голоден, – выговорил я, почувствовав, что если придётся ещё говорить, то закричу от боли.
– Он ушёл – тебе незачем тут отсиживаться, – строго, холодно, чуть насмешливо произнёс Холмс.
Мне было стыдно глядеть на него. Что я мог ему сказать? Этот человек терзал мне душу, но я любил его и не хотел обидеть.
– Прости! – едва слышно произнёс я и, сглотнув ком горечи, что перекрывал мне горло, чётче добавил: – Да, сейчас иду.
Холмс посмотрел на меня каким-то странным, блеснувшим взглядом и произнёс ещё резче:
– Но если ты собираешься в очередной раз пилить меня, то можешь оставаться здесь!
Я опустил голову и ответил только:
– Как скажешь.
Он смотрел на меня и отчего-то молчал. Мне казалось, он как будто хочет что-то сказать, но, видимо, он понимал, что самого его присутствия сейчас уже предостаточно, чтобы повергнуть меня в отчаяние. О, скорей бы он ушёл! Я не мог выносить его взгляда. Мне было больно и стыдно своих страданий. Он постоял немного и наконец удалился, ничего больше не сказав. Я с силой уткнулся лицом в подушку и стиснул зубы.
К ужину я так и не вышел и просто лежал, ни о чём не думая и отрешённо глядя в пространство. А ночью я снова пришёл в его спальню.
– Уотсон! – как мне показалось, отчего-то испуганно воскликнул он и тут же резко прибавил: – Что, так и будешь каждую ночь являться ко мне, как клоун печального образа?
– Да, буду, – уныло, но упрямо ответил я.
– Ну и дурак бесхарактерный! Шёл бы ты спокойно спать, а? Пошёл вон в конце концов. Мне это надоело, – недовольно заключил Холмс.
– Я не засну без тебя. Можно мне остаться?
– А если я скажу «нет»? – жёстче произнёс он.
– Я всё равно останусь. – Я сел у его кровати, взял его руку и стал целовать. Пусть он прогонял меня, пусть он не верил мне, но я отдал бы всё и вытерпел бы всё, чтобы быть с ним рядом.
– Уотсон! Ты с ума сошёл! – воскликнул он, быстро сев на кровати и тряся меня за плечи. В его голосе вдруг зазвучала такая знакомая мне тревога и нежность. – Что ты?! Зачем ты так? Говорю тебе, уходи. Что мне надо сделать, чтобы ты меня послушался? Окончательно разбить тебе сердце? Почему ты меня не слушаешь?
– Потому что люблю. – Я уткнулся лицом в его живот и стал целовать его тело сквозь рубашку.
– Какого чёрта! – взмолился он. – Не заставляй меня мучить тебя. Не заставляй! Слышишь? Ты разрываешь мне сердце. Я и так уже причинил тебе неискупимые муки, и мне придётся с этим жить. Уходи же, я тебя прошу, умоляю, уходи.
В ответ я повалил его на кровать и стал осыпать его поцелуями. Все его попытки отшвырнуть меня только придавали мне решимости, и мне уже начало казаться, что на самом деле он именно этого и добивается. Впрочем, вряд ли он сам отдавал себе отчёт в этом.
– Почему ты такой? – стонал он. – Почему ты мне всё прощаешь? Не прощай, не надо, я не заслуживаю твоего прощения.
– Я хочу твоей любви!
– Ах ты, Господи! Глупый, глупый! Совсем глупый! Я же знал, что ты, конечно же, никуда не уехал. Понимаешь ты или нет? Понимаешь, как это было подло? Хочешь, чтобы я подробно тебе всё растолковал?
Он бы ещё теорему Пифагора собрался мне доказать, пока я ласкал его!
– Муки ревности ничто по сравнению с теми муками, что предстоят мне без тебя.
– Вот ещё выискался Сенека на мою голову, – простонал он и, крепко обняв, стал меня целовать.
Как всегда, в награду за причинённые страдания он был необыкновенно ласков со мной. И в знак своей беззаветной преданности я целовал и нежно кусал его стопы. Совершенно счастливый, я засыпал в его руках. Пожалуй, с каждой ночью наша близость становилась всё горячее, и я уже стал думать, что всё это было его очередным гениальным планом по завоеванию моей любви. Но, даже если это было так, я был счастлив этим.
Утром я проснулся в пустой постели. Его рядом со мной не было. Холмс всегда очень трепетно относился к моему сну – наверно, потому что сам часто недосыпал и знал, как это важно.
Дабы не пугать нашу досточтимую хозяйку тем, что выхожу поутру из спальни мистера Холмса, я приложил ухо к двери и прислушался к тому, что делается в гостиной. Там было совершенно тихо, и потому я спокойно вышел.
Часы показывали 9, и я думал застать друга за завтраком, но Холмса так и не обнаружил. Тогда я спустился вниз, на кухню, где хозяйничала миссис Хадсон, и спросил, куда делся наш великий детектив.
– Я думала, вы знаете, – удивилась леди. – Судя по тому чемодану, с которым я видела его утром, он собрался в довольно далёкое путешествие.
У меня не было оснований не доверять дедуктивным способностям нашей хозяйки. Поблагодарив леди, я, сильно озадаченный, поднялся в гостиную. Неужели Холмс, не предупредив меня, вправду уехал куда-то далеко? Почему же он ничего не сказал мне? В мою душу закралась страшная мысль: а вдруг он решил сбежать от своей страсти и покинуть меня? После того, как был со мной так страстно нежен ночью?! А вдруг это было его прощанием? Я даже думать об этом боялся. О! это был невозможный человек! Он сводил меня с ума своей неординарностью! Ночью он был одним, а днём совершенно иным. Я одновременно и злился на него, и жалел его.
Расхаживая по комнате – признаюсь, это была одна из тех привычек, которые я перенял у своего друга, – я попытался успокоиться и найти другое объяснение его исчезновению. Я вспоминал, не фигурировал ли в каком-нибудь недавнем деле чемодан, который нужно было вернуть владельцу. Но ничем подобным Холмс в последние дни не занимался. Может, он отправился отнести какие-то вещи? Но куда и зачем? Может, он в очередной раз решил начать двойную жизнь, как тогда, когда втёрся в доверие к горничной Агате? Или снова изображал бродягу или какого-нибудь маразматического старикашку? Боже мой! Если так, то, даже пройдя мимо него, я не узнаю его в подобном образе! А он ведь, случайно встретив меня, никогда и ни за что не раскроет своё инкогнито! Может, он отправился в какой-нибудь наркотический притон, чтобы неделю сидеть там, скорчившись, над трубкой с опием? А может, он вправду уехал… с Макдоналдом?!
Я не знал что и думать. Все эти гипотезы нужно было проверять, и я начал с того, что отправился в его комнату. Может, там мне удастся найти хоть что-то, что подскажет мне ответ.
Обычно всё здесь валялось в рабочем творческом беспорядке, но теперь всё было убрано и поражало аккуратностью. В таком образцовом порядке оставляют дела, когда надолго уезжают. Или добровольно уходят из жизни. Впрочем, не с чемоданом же!
Несмотря на свою франтоватость, он никогда не был прихотлив в быту и даже в далёкое путешествие мог отправиться с поклажей, состоящей, к примеру, из химикатов или гримировальных принадлежностей, а не обычных вещей.
Его одежда в шкафу имела едва уловимый, смешанный запах лаванды и его тела. Всё здесь, в его комнате, было пронизано его энергией, его флюидами, его духом. Всё было на месте. Только его самого не было. И постель, на которой мы провели всего лишь две стыдливые ночи, теперь выглядела сиротски и нагоняла на меня невыносимую, немыслимую тоску. Я не мог больше здесь находиться и ушёл в гостиную.
Я решил просто подождать некоторое время. В конце концов Холмс не в первый раз уже внезапно пропадал и потом так же внезапно возвращался. Но всё это было прежде – до того, как мы признались друг другу в своей страсти. Тогда я знал, что если он жив – то обязательно вернётся. А теперь я вовсе не был уверен в этом. Так может, нам не надо было переходить эту грань? Это так желанно сблизило нас и так внезапно нас разъединило.
Я наспех позавтракал и пошёл на работу, которая немного помогла отстраниться от тревог. Но когда вернулся домой, его всё ещё не было. И я решил ещё подождать – до завтра.
Ночью ливень бешено затарабанил в стекло, и я проснулся. Я был один. Меня охватили страшная тоска и отчаяние, которые никогда не приходили ко мне днём. Без него меня ждало одиночество. Пусть даже счастье с ним было иллюзией – я не хотел, чтобы она исчезала. Я не понимал, зачем живу, что буду делать утром и к чему вообще всё. Но, к счастью, мой организм был утомлён и ещё не успел как следует отдохнуть, и вскоре я забылся, погрузившись в сон.
Утром я проснулся унылым и подавленным. Идя на работу, я всматривался в каждого бродягу, в каждого старика, матроса, лудильщика, священника и даже в каждую пожилую леди, пытаясь распознать в них своего пропавшего друга. Но всё это были чужие люди, а не мой Холмс.
В конце концов вечером я даже собрался написать объявление в газету. Холмс всегда просматривал заметки, где говорилось о пропавших людях, и если он в Лондоне, то должен был обязательно увидеть мою весточку. В нахлынувшем на меня волнении я наконец быстро набросал в блокноте: «Любимый мой! Умоляю, вернись ко мне! Я не могу без тебя жить. Дж.У.» Он, без сомнения, поймёт, что это я ему написал. Конечно, вряд ли это подействует на его совесть, но всё же объявление стало бы ещё одним поводом надеяться.
Однако относить текст в редакцию я не спешил. Как на меня там посмотрят? Мне было стыдно своих чувств и тех глупых слов, в которые мои чувства были обличены.
Что ему я? Что нового я мог ему открыть? Его любовные похождения были так же многочисленны, как раскрытые им дела. У него было столько любовников – от премьер-министра до… Впрочем, я не знал, как далеко Холмс зашёл. Наверняка в тех притонах, куда его порой приводили расследования, он находил не только разгадки детективных тайн, но и пьяную, продажную любовь размалёванных, ломающихся юнцов. Мне была чужда эта жизнь. Мне нужен был только он, мой друг, мой Шерлок Холмс, так легко пробудивший во мне эту непостижимую, бунтарскую страсть.
Когда я думал, что он дарит кому-то свои ласки, свой темперамент, которых был лишён я, мне становилось тоскливо и больно. Я не знал, с кем у него связь, и мысль о том, что отношения у него могут быть С КЕМ УГОДНО, сводила меня с ума и повергала в отчаяние. В каждом мужчине, с которым был знаком мой друг, мне мерещился удачливый соперник. Мою душу грызли ревность, чувство несправедливости и обиды. Разве я меньше стоил его любви? – я, который всегда был с ним рядом, который был готов отдать за него жизнь? – я, его верный пёс? Разве кто-то любил его так, как я?
Он наверняка знал это, и, несмотря на все свои малодушные подозрения, я верил, что он ценит мою преданность, что ему чужда подлость и что рано или поздно он вернётся ко мне. Что бы он там ни говорил о моём морализаторстве, для меня Шерлок Холмс был образцом прежде всего высокой нравственности и самопожертвования. Несмотря на все свои пороки и слабости, он никогда не оставлял в беде беззащитных и был верен своему долгу до конца.
Для того чтобы успокоиться, забыть тоску и создать иллюзию его присутствия рядом, я разбирал все свои чувства к нему и, записывая их, словно заново всё это переживал. Хорошенько подумав, я обнаружил, что мои чувства эволюционировали, и тогда у меня получилось составить нечто вроде их периодизации. Этапы наслаивались друг на друга, и я не всегда мог выделить временную границу между ними, но их суть я теперь осознавал совершенно ясно.
Нулевой этап – начальный и, пожалуй, самый долгий. Странное, неосознанное чувство удовольствия от общения.
Первый этап. Сначала хотелось просто ЕГО – беспредметно и очень сильно, так что трясло и голова при этом не работала вообще.
Второй этап. Постепенно присматривался, постоянно влюблялся в новое: улыбку, глаза, волосы, губы, руки, брови, нос, голос, манеры, слова, походку и т.д. Восхищение.
Третий этап. Хотелось близости: держать в руках, обнимать, всё подряд. Хотелось, чтобы он весь стал моим, всем телом, каждую клеточку которого я одинаково любил нежной, восхищённой любовью. Нежность.
Четвёртый этап. Хотелось удовлетворить как мужчину (уже осознанно), вообще приносить радость, пользу, что-то значить. Я мечтал покрыть его тело поцелуями, мечтал ощутить на своих плечах тяжесть его ног. Страсть.
Пятый этап. Хотелось прижать к себе, почувствовать и подтвердить свою принадлежность ЕМУ, как-нибудь ласково назвать, сидеть у ЕГО ног, обняв их и целуя. Преданность.
Шестой этап. Люблю спокойно и ровно – ЕГО целиком и вообще не знаю, как выразить это непреходящее чувство. И если не говорил, не выражал словами – не значит, что не чувствовал. Любовь, которая включает все возможные любови, неотделимые друг от друга. Верность.
Я анализировал свои чувства, раскладывал их на этапы: за годы тесной дружбы с Холмсом я привык мыслить, как он. Любопытно, повлияло ли на него общение со мной, взял ли он от меня какие-нибудь черты? Или это лишь я был настолько восприимчив к его персоне?
Конечно, я не собирался показывать моему другу эту периодизацию, потому что знал, что она смутит его и потому Холмс, скорее всего, просто посмеётся над моей сентиментальностью.
Похоже, я настолько был им одержим, что не только составлял подобные списки, но и видел его в случайных прохожих на улице, замечал отдалённое сходство с его утончёнными чертами в их лицах. Его высокая, чуть сутулая фигура словно мелькала в толпе, и я жадно искал её глазами. Мне хотелось, чтоб он был со мной, чтоб он был рядом, чтоб он был моим.
Быть может, мне, как и ему, надо было искать утешение в объятьях человека, хотя бы внешне похожего на моего друга. Но я понимал, что мне нужен только он, единственный на свете… детектив-консультант! – как он сам часто говорил. А если серьёзно, то я верил, что никто и никогда не сможет любить меня так, как этот человек: такой властный, сильный и такой по-детски беспомощный; такой жёсткий и непреклонный и такой нежный и заботливый; такой циничный и порочный, но такой чистый и возвышенный. Я любил его таким, каков он есть, и готов был прощать ему все его ошибки, недостатки и заблуждения.
Однако почему-то крик собственной души смущал меня, и я отложил приготовленное объявление и даже не открывал ящик стола, куда его спрятал. Да уж! для писателя это не очень добрый знак – стыдиться своих чувств, выплеснутых на бумагу. Но надо было что-то предпринимать, искать его, иначе я бы просто сошёл с ума. В конце концов мне теперь в прямом смысле было нечего терять. Как малодушно было заботиться о том, что подумают другие, когда речь шла о любви и счастье всей моей жизни!
И я пошёл в редакцию. Не без волнения я заполнил бланк и протянул его служащему. С абсолютно безразличным видом тот прочёл текст, взял с меня деньги и вручил мне квитанцию. Дело было сделано, и всё оказалось совсем не страшно. Я стоял и рассеянно смотрел на скупую казённую бумажку в своей руке. Разве мои чувства были сопоставимы с ней? Пожалуй, теперь, перешагнув через этот барьер, я понял, что готов признаться всему миру в том, что люблю мужчину, люблю своего друга – единственного на свете знаменитого детектива-консультанта Шерлока Холмса.
Это признание придало мне смелости, и вечером я решился ещё на один дерзкий шаг – я отправился домой к Макдоналду. Меня трясло: я шёл к человеку, который совершенно легко мог отнять у меня Холмса. И, честно, я боялся встретить там моего друга.
(продолжение следует)