Наорала-таки на дядю. Дёргает постоянно. Если вот прям сию секунду всё не бросаешь и не бежишь к нему, то начинается. -_- В общем, копалась в ванной. В унитазе отключена вода, ни ванной, ни раковиной не пользуемся, всё сливаем в унитаз, потому приходится возиться. Вожусь, дядя зовет, курить ему. Я отвечаю: подожди, сейчас закончу и подойду. Он опять зовёт, оборался. Я прихожу, говорю: сейчас поменяемся и дам покурить. Менять уже пора, заметно, что всё там уже, пардон, в фекалиях. Сняла с него одеяло, смотрю, как лежит, думаю, как лучше развернуть. Он опять ворчит. Сейчас, говорю. Пошла набирать воды в ведро, готовить пакеты, тряпки и пр. Он так требовательно и с упрёком:
— Ты специально меня заморозить хочешь?
Твою мать, называется. -_- Я говорю:
— Возьми одеяло да накройся!
Одеяло-то рядом с ним лежит. Тут до него таки дошло, что можно накрыться самому.
Я подхожу к нему с головы, чтобы подвинуть плечи дальше от края дивана. Берусь за плечи, двигаю, еле-еле, надо сказать. Случайно взялась за верх ожога на руке. Ожог уже затянулся, но, видимо, ещё болезненно. Дядя говорит:
— Ой, что ж так грубо-то.
Ааа, бляха-муха. -_- Вот нет, чтобы про себя говорить: «мне больно, мне тяжело, руку больно» и пр., — так он высокомерно тыкать начинает. -_- Типа, он весь такой тонкий мальчик, а ты грубая бабища. Ох, Ееесь какой-то, блин, Ееесь. Я говорю: да я тебя еле-еле сдвинула.
Потом раскладываю всё, думаю, как лучше подступиться, как его положить, что подстелить, принесла новую простыню, которая в ванной сушилась. Он опять ворчит язвительно, типа, ну скоро, что-то ты долго. Тут я не выдержала, орать начала, что, если будет дёргать, ничего делать не буду, а сейчас уйду. Он мне в лицо усмехается:
— Ой, напугала.
Типа, да нафиг ты тут вообще нужна-то, без тебя обойдусь. Я говорю: ну, вообще-то ты сам ничего сделать не сможешь и мама одна не справится. Всё-таки тут не лично во мне дело, а в том, что он не может без помощи, а помогать больше некому. Говорю: просто не дёргай! ты как будто специально нарываешься. Хотела сказать «хватит виктимиться», но подумала, что не поймёт.
Он так демонстративно пренебрежительно вздыхает. Типа, Оссподи, какую-то фигню ему тут несут. Он же, типа, правильно себя ведёт.
Бляяяя! Тут я уже просто материться начала. Реально врезать разок хотелось, чтоб дошло. Шмякнула кулаком по подушке, наорала, мол, ты хотя бы не доводи, пошла в маленькую комнату, минуту посидела, потом вернулась его менять. Положила его на бок, сижу вытираю ему задницу. Уже спокойно, говорю ему, что делаю, мол, ну вот, кажется, всё вытерла, сейчас надену подгузник, переверну и поменяю простынь. Он лежит молча, глаза закрыл, лицо одеялом прикрыл — то ли обиделся, то ли в себя ушёл.
Сейчас полежал какое-то время, попросил курить опять. Я его придержала, он опять виктимиться, только уже меланхолично, а не заносчиво, мол, сколько я вам хлопот доставляю. Попросил ножницы, бороду подстричь. Я от греха подальше ножницы не дала, села сама его брить. Он лежал и так и заснул, пока я возилась: прекрасно! Всегда бы так: хоть комментариями не мешал. Проснулся — я говорю: я тебя побрила. Он удивлённо: «Да?» Показала в зеркало, ничего не сказал.
Но таки теперь любуюсь на дело рук своих. Хорошо, раньше смотрела, как папа бреется. Пантенол-спрей пошёл в качестве лосьона после бритья. Ну, теперь могу со знанием дела описывать в романе, как герои бреются.
Вообще слабеет потихоньку, может, потому и язвит и дёргает постоянно, потому что боится беспомощности. Надо бы, конечно, не обращать внимания, но тоже силов уже не хватает.