На самом деле тест не на "психа", а на тревожность. Вопросы, похоже, стырены из какого-то академического псих. теста, который я когда-то проходила. Названия не помню.
У меня теперь крупное подозрение, что комиссар и его гость — дуальная пара. Скорее всего, Габен и Гексли. Потому как, описывая полицейского, автор банально представлял образ комиссара Мегрэ в исполнении Жана Габена (ну, и немного над ним полглумился ). А Гексли выкристаллизовался поневоле сам, ибо у автора-Гексли один из двух главных героев романа обязательно должен был получиться Гексли.
III. Человек, который знает всё. Взгляд сквозь арку
Управление полиции в родном городе Пауля размещалось в ничем не примечательном сереньком здании. Здесь не часто бывало много народу, так что комиссар Бертье, при условии открытой двери, мог отчётливо слышать из своего кабинета шаги идущих к нему посетителей ещё задолго до того, как те появлялись на пороге. За многие годы практики у комиссара выработался навык идентифицировать личность человека по звуку его шагов. Комиссар знал, как ходят все его постоянные клиенты как по эту, так и по ту сторону закона, и если бы он относился к накопленным знаниям с надлежащей серьёзностью, то вполне мог бы написать научный труд о соотношении характера человека, в том числе криминальных наклонностей, и его походки. Личный кабинет комиссара был совершенно крохотный. В нём едва умещались только стол, кресло, два стула и высокий несгораемый шкаф, который остроумные полицейские именовали сейфом. При видимой скудности меблировки все предметы в комнатушке были знаковыми. Стол был дубовый, хотя и сильно поцарапанный, и, видимо, призван был символизировать силу и мощь ведомства. На столе стоял телефонный аппарат с треснувшей трубкой: кабинет комиссара Бертье входил в число трёх помещений полицейского управления, оснащённых этим техническим средством. Другие два подобных средства стояли соответственно в кабинете начальника полиции и на дежурном посту. Впрочем, последний аппарат почти постоянно был сломан, а телефон начальника почти постоянно занят. Кресло в кабинете Бертье было не менее замечательное, чем телефон. Когда оно немного поистёрлось, то перекочевало сюда прямо из кабинета начальника и потому символизировало устойчивую вертикаль власти и принцип единоначалия. Два маленьких стульчика, предназначенные для посетителей, служили блистательным символом значимости ведомства и недвусмысленно давали понять, кто здесь имеет все права, а кому остаются обязанности. Наконец гордость этой комнатухи и самый интересный в ней предмет – «сейф» – символизировал, конечно, надёжность и законность. Он возвышался неприступным монолитом над головами входящих, рискуя обрушить на них всю силу закона, так как у него была сломана ножка. Впрочем, сам шкаф был вполне пригоден для хранения секретных бумаг в отличие, например, от несгораемого шкафа в кабинете начальства, который (шкаф) имел в боку порядочных размеров отверстие. Ещё несколько лет назад его проделали незадачливые грабители, почему-то решившие, что нужные им дела хранятся у тогдашнего начальника отделения, а не у комиссара Бертье. Теперь на его символическом столе лежали две раскрытые папки: одна под номером 6985, а другая просто с карандашной надписью «Винченсо Чезарини». Бертье тщательно сверял подробности обоих дел. Вдруг его тренированный слух уловил где-то в глубине коридоров энергичные, стремительные шаги, не узнать которые было нельзя. Так бегать мог только один человек в городе, и, конечно же, он бежал к Бертье. Недовольный комиссар поспешно закрыл дела и сунул их в стол, и тут же на пороге появилась длинная чёрная тень. – Как всегда, без приглашения! – пробурчал Бертье. – Сюда лучше приходить самому, не дожидаясь повесток, – заметил вошедший и, стараясь поудобнее устроиться на одном из жёстких маленьких стульчиков, закинул ногу на ногу. Про вошедшего нельзя было сказать, что он уж очень молод, но можно было сказать, что он далеко ещё не стар. В общем, он имел право именоваться молодым человеком. – На похороны собрался? – спросил комиссар, оглядев чёрный костюм пришельца. – На праздник: вот к вам решил зайти. – Когда надо, тебя нет, а когда не надо, сам приходишь. Посетитель обиженно поднял бровь: – Значит, я больше не нужен? – Что ты кривляешься, как пойманная шлюха? Тебя что, проститутки воспитывали? Говори, зачем пришёл. Посетитель усмехнулся: слова комиссара показались ему забавными. – Ну, почти. Мне нужно дело № 6985. Комиссар прищурился. – А может, тебе сразу дать дело № 4002? Гость невозмутимо покачал головой: – Дело № 4002 я знаю слово в слово – особого интереса оно для меня не представляет. Если, конечно, вы не добавили в него новых, не известных мне фактов моей биографии. – Довольный своей шуткой, он рассмеялся – смех его всегда раздражал комиссара. Внезапно успокоившись, гость предложил: – Если вы не хотите выносить 6985 за пределы здания, я могу ознакомиться с ним здесь в вашем присутствии. Бертье три раза возмущённо постучал пальцем по виску: – Ты вообще соображаешь, что ты говоришь и где? Ещё тебя мне не хватало во всей этой неразберихе! – Я всегда отдаю себе отчёт в своих словах. – Пришелец тряхнул вытащенным из кармана коробком спичек, проверяя содержимое, затем достал золотой портсигар, вынул из него дешёвую папиросу, небрежно постучал ею о золото и закурил. – Дело отнюдь не заурядное, и его последствия не в силах предсказать в полной мере даже я. Но я могу помочь разложить всё по полочкам в этой вашей, как вы выразились, неразберихе. – Слушай, Филль, иди отсюда, пока я не рассердился, – посоветовал Бертье. – Я знаю, дело № 6985 сейчас лежит в верхнем левом ящике вашего стола, – очень серьёзно продолжал тот, кого комиссар назвал Филлем. Он взглянул на кончик своей папиросы, а затем поднял взгляд на Бертье. – Если я захочу получить это дело, я его получу, и вы это знаете. Комиссар изменился в лице. На свете было не так много вещей, которые могли бы напугать его, но видеть настоящую опасность старый ищейка умел. – Зачем оно тебе? – Скажем так, профессиональный интерес. – Всё твои шуточки! Это не игра, понимаешь ты или нет? Я тебя прошу, убирайся-ка подобру-поздорову. Не надо мне угрожать, на каждую силу найдётся своя сила. – Я прошу, а не угрожаю. Моё глубокое уважение к вам, господин комиссар, исключает какое бы то ни было давление на вас, поэтому я воспользуюсь другим способом. Подвиньте, пожалуйста, ко мне пепельницу. Взбешённый комиссар схватил со стола пепельницу и, рассыпав по столу окурки, замахнулся ею на Филля. – Проваливай! Если ты сунешься в это дело со своими шкурными интересами, я тебе обещаю – сядешь! Филль даже не шелохнулся. Бертье грохнул пепельницу на стол и, потихоньку успокаиваясь, медленно откинулся на спинку кресла. – Вы дадите мне то, что я прошу? – жёстко спросил Филль, стряхивая пепел с папиросы в пепельницу. Бертье обречённо вздохнул. – Даже если нет, это ведь не будет иметь для тебя значения. Но знай: если ты ввяжешься, выбираться тебе придётся самому. Делай, что хочешь, только думай сначала. Чёрт подери, скорей бы уж в отставку! Не надо было мне так упираться: теперь я – единственный реальный гарант спокойствия в городе. И все так привыкли, что никто не хочет работать как следует! Бездельники! Филль довольно улыбнулся и замурлыкал: – Моё влияние не настолько велико, но, если хотите, я, пожалуй, смог бы поговорить по поводу вашей отставки со своими людьми в профсоюзе. – Нет уж! Кто же тогда будет работать, если не я? Всё, Филль, мы квиты, так что проваливай. Филль энергично затушил папиросу и быстро поднялся. – Последний вопрос, господин комиссар: как вы узнали о том, что эти два дела связаны? Полицейский решительно сгрёб рассыпанные окурки в ладонь, вернул их обратно в пепельницу и, переводя на гостя вновь свирепеющий взгляд, процедил сквозь зубы: – А ты откуда узнал, чёрт тебя побери?! В ответ Филль снова довольно улыбнулся и, артистично раскланявшись, развернулся к двери, но комиссар вдруг окликнул его: – Стой! Как я погляжу, ты знаешь немало. – Бертье понял, что Филль не отступится от идеи, которую сам же вдолбил себе в голову, так почему бы им не сотрудничать? Филль обернулся и, сунув руки в карманы, небрежно проронил: – Я знаю, что я ничего не знаю, но... – Хватит пудрить мне мозги, – нетерпеливо прервал его сентенцию комиссар, – давай посмотрим, что у нас есть. – Точнее, чего нет, – весело заметил Филль. – Вечером того же дня, как был уволен с должности дворецкого в доме Урелей, пропадает некий Винченсо Чезарини. – Наворовал и сбежал, чтоб обманутые хозяева не достали, – небрежно махнул рукой Филль. – Я в этом не уверен. Тогда бы семья не стала заявлять о его исчезновении. – А разве он не мог сбежать и от семьи? Может быть, он захотел начать новую жизнь. – Может быть, но маловероятно, – убеждённо возразил комиссар. – Слушай дальше. Девушка, что заняла его место, погибла в автокатастрофе. Водитель был признан невиновным: всё списали на неосторожность погибшей. По какой причине, я теперь и сам не могу разобрать. Попробовал поднять протоколы, но по ним ничего толком не ясно: какие-то олухи составляли. А кто мне теперь позволит возобновлять расследование, которое вёл не я? – Но она точно мертва? – спросил Филль. – Радуйтесь: по крайней мере один бесспорный факт. Комиссар даже засмеялся: – Как ты оптимистичен! О да, она-то мертва точно. – Но почему девушка? – задумчиво проговорил Филль, потирая пальцем висок. Бертье не понял и в недоумении подался вперёд. – Чего? – Сколько лет Чезарини работал на Урелей? – Ну, лет десять как минимум. Тебе нужны точные цифры? – Они нужны вам, чтобы подтвердить правильность моего хода мыслей, – самоуверенно усмехнулся Филль. – Чезарини был опытным работником. Какой опыт был у погибшей девушки? И сколько ей было лет? – Ей было 26, и опыта домоправительницы у неё не было. Она была горничной и, как я понял, далеко не лучшей. – Ага, тогда у меня вопрос: почему в такой дом наняли именно эту девушку? Такая прислуга не соответствует статусу хозяев. Комиссар Бертье вначале опешил от того, в какую даль его заводят, но потом лукаво прищурился. – Так-так! Ты знаешь Урелей. – Они достаточно известны в определённых кругах, – скромно отводя взгляд, пожал плечами Филль. – Я кое-что слышал о них. – Может быть, ты слышал и о смерти Поля Уреля? – Слышал, – кивнул Филль. – Точнее, читал некролог в газете. Комиссар провокационно прищурился. – И тебе не кажется странным, что столько смертей свалилось на один дом за такое короткое время? – Не кажется: здесь есть какая-то закономерность. Лучше скажите, что стало с мадам Урель? – М-м-м, – довольно протянул комиссар, откидываясь на спинку своего кресла. – Как много ты на самом деле знаешь! Где сейчас мадам Урель, не известно. Но её шофёр показал, что в тот самый день, когда был освобождён от должности Чезарини, мадам Урель вместе с новой домоправительницей ездила в клинику профессора Кернса. Надеюсь, тебе это имя тоже кое о чём говорит. Филль молчал, и непонятно было, задумался он или просто не хотел больше продолжать разговор. – Это была единственная поездка? – наконец спросил он. – Нет, Урель в течение трёх месяцев периодически ездила туда. – У неё какие-то серьёзные проблемы со здоровьем? – Семейный доктор уверяет, что нет. – Ну, это ведь в его интересах, – покачал головой Филль. – Может быть, у неё с Кернсом была любовная связь. Бертье скептически хмыкнул. – Ты хотя бы его фотографию видел когда-нибудь? Он определённо не ловелас и не герой-любовник, способный понравиться женщинам. – Но вы же не знаете, каков он в постели, – резонно возразил Филль. – Ещё не хватало! – воскликнул комиссар. – Можно подумать, ты знаешь. – Я по крайней мере догадываюсь, – с коротким смешком произнёс Филль. – Эх, лучше б ты догадывался по поводу всего этого дела, – сокрушённо покачал головой Бертье. – Что-то не верится мне в твою версию о любовниках. – И потому дело Кернса уже заведено, а дело Чезарини пока нет? – очень серьёзно спросил Филль. – Не говори мне этого, не говори, – вдруг приказал комиссар. – Ты думаешь, я тут один решаю? Я это дело заводил? Мне что, больше всех надо? Я что, похож на человека, который станет заводить заведомо глухое дело? Филль успокаивающе закивал. – Но к чему тогда весь этот разговор, господин комиссар? Покажите мне того, кто решает: я пойду к нему. – Я тебе пойду! – прикрикнул на него комиссар, погрозив увесистым кулаком. – Вот ещё выискался на мою голову умник! Пользы от тебя, как от козла молока. Лезешь тут во всё, вынюхиваешь, а результата никакого. Если кто узнает, какое ты принимаешь участие во всём... Ты понимаешь, что перво-наперво тебе голову открутят, а не мне? – Постараюсь что-нибудь выяснить, – спокойно отозвался Филль, переждав, пока комиссар прекратит возмущаться. – Но сейчас я посоветовал бы вам в самом деле отталкиваться от того, чего у нас нет, а не от того, что есть. Ваша тактика, похоже, не действует, так попробуйте пойти от противного. – Легко сказать, Филль, легко сказать, – вздохнул Бертье. – Разве ты не знаешь моего положения? Пойди тут от противного, попробуй оттолкнись! – Тогда это сделаю я. – И, не прощаясь, Филль просто повернулся и вышел. Бертье понимал, что Филль знает больше, чем говорит, но комиссар всегда доверял ему и это доверие никогда не было обмануто. Комиссар понимал: Филль не просто так обратил внимание на то, что мадам Урель взяла на работу девушку без опыта. Но какой в этом смысл? И что значило идти от того, чего нет? В том-то и проблема, что в деле не было ничего, ни одной отправной точки: не было чётко установленного состава преступления, не было подозреваемых и не было очевидных жертв. Физически не было двух человек: Винченсо Чезарини и Элоизы Урель. Ещё двоих просто не было в живых: Эмилии Патерсон и Поля Уреля. Как от этого отталкиваться, Бертье пока не знал. Не успели ещё затихнуть в пустом коридоре лёгкие шаги того, кого комиссар называл Филлем, как зазвучали другие, тяжёлые, далеко не такие ровные и уверенные. Интуиция – а может быть, и опыт – подсказала Бертье: к нему идёт старый моряк и пьяница. Чертыхаясь и ворча, что ему не дают работать, комиссар захлопнул открытый было ящик стола и в ожидании воззрился на дверь. Остановившись на пороге и переминаясь с ноги на ногу, визитёр постучал о косяк двери. – Ну, заходите, открыто же! – нетерпеливо воскликнул Бертье. Как он и предполагал, пришедший был моряком, и с первого взгляда на него можно было понять, что сейчас он переживает не лучшие времена, то есть вернулся из рейса и пропивает полученные деньги. Испитое лицо моряка было налито кровью. В своих больших мозолистых руках он держал листок бумаги, который неудержимо трясся. Матрос был с сильного перепою. – Я вас слушаю, – чтобы хоть немного привести его в чувство, командирски рявкнул Бертье. – Вы – комиссар Бертье? – выпалил тот. – Да, я. Что вы хотите? – Я… того… Я заявить пришёл. Она опять того… Опять эта сучка пропала! – Пьяно взревев, он стал всхлипывать. Как подсказывала Бертье логика, сейчас ему придётся выслушивать горячечный бред горького пропойцы. Конечно, можно было избавить себя от этого бессмысленного занятия и прогнать его, чтоб пошёл проспался, но интуиция упрямо шептала, что дело может оказаться серьёзным, а комиссар привык слушать даже самый тихий шёпот своей интуиции. Если уж этот пьянчуга, набравшись храбрости, решился прийти в полицию, то дело скорее всего не пустячное. – Кто пропала? – смягчившись, спросил Бертье. – Дочка моя! Черти б её взяли! – плакал матрос, роняя крупные слёзы на заявление. – Садись. Давно пропала-то? – Н-неделя… – едва не упав мимо стульчика, ответил несчастный отец. – От я того… заявление написал, по всем правилам. – Он уронил руки на стол, положив перед Бертье бумагу. – Я уж всё обегал – нету! А я ведь ей не кто-нибудь, я ведь ей па-па! Родного отца бросила! У, курва! Я ведь её на руках носил, ма-ахонькую такую. – Он развёл руками, удивлённо глядя на свои просоленные, потрескавшиеся ладони, будто не веря, что они когда-то держали его ребёнка. – Она ведь единственная моя дочь! Больше у меня никого нет на свете. А ведь я ей родной папа! – Ну, не мычи, – сказал Бертье, откладывая в сторону его мокрые пьяные каракули. – Если пропала, значит, найдём. Сколько ей лет-то? – Шиш… шестнадцать! – Ну, побегает и сама вернётся, тем более если не в первый раз… – Нет, не вернётся, сердцем чую. Дура ведь. Случилось что-то. – Как её звать-то? – Ирен… Велан. На просьбу описать дочь отец лаконично и гордо ответил: «Вылитый я!», – из чего комиссар сделал вывод, что пропавшая среднего роста, темноволосая и светлоглазая. Спрашивать ещё о чём-либо было бесполезно. – Не горюй, найдём твою дочку. Только больше сюда не заявляйся в пьяном виде! – прикрикнул Бертье. – Я сам тебя найду, если понадобишься. Понял? – Понял, господин комиссар, – вставая, вполне осмысленно ответил Велан. – Только вы уж её найдёте. – Иди-иди! – пробурчал Бертье, не глядя на него. За годы службы он так и не смог привыкнуть к напрасным надеждам, которые возлагали на него люди. Стихли матросские шаги в пустых коридорах, но комиссар всё ещё не мог сосредоточиться на деле, которое анализировал. Написанное не по форме заявление о пропаже матросской дочки бумажным комом отправилось в корзину: ещё одно исчезновение могло помочь пролить свет на всё происходящее, а могло и усугубить сводку раскрываемости. Сейчас комиссара интересовали дела покрупнее. Собранные следствием документы лежали перед ним, в бумагах было всё чётко и ясно, не хватало только судеб и поступков, которые были бы мотивированы так же просто, как всё в этом мире. Не хватало ещё людей, которые совершали бы все эти мотивированные поступки. Понимая, что не в силах решить эту задачу, комиссар Бертье угрюмо выругался.
Кажется, поняла, почему менты милиционеры в подземном переходе на Смоленке время от времени толпятся в количестве человек ста. Там есть такая дверца, куда они все ныряют. Там ментовское логово.
На «бумажном носителе» «Аморика» воспринимается гораздо легче – как по маслу идёт! Интересно перечитывать уже читанные куски: находишь что-то новое, глубже проникаешься текстом. Вообще уже начинаю ощущать, что, читая «Аморику», выросла как читатель. Ещё бы! Когда ТАКОЙ язык и ТАК написано! За что и спасибо автору!
Пожалуй, немного поменяю тактику комментирования текста и не буду уделять большее внимание не понравившимся местам, а местам, вызывающим вопросы. Потому как, если на каждое предложение – и более того, на каждое удачное выражение и слово! – писать «классно» и «здорово», комментарии будут больше, чем сама «Аморика». Читала я её, после нескольких предложений или абзаца отрываясь от текста и переваривая, смакуя прочитанное... В общем, это здорово! Очень нравится язык. Вот за КРАСИВЫЙ, ГРАМОТНЫЙ, ВЫСОКИЙ язык отдельное спасибо!
Сразу хочу сказать, что мой коммент о прославлении Китая отменяется, потому как в тексте оно вполне ясно и своевременно объясняется.
Может, я и мало что понимаю...«Эту статью я знал, даже в свое время показывал ее Мервину и объяснял, откуда мне знакомы фамилии «Холмс» и «Месгрейв». Так бедного Амори это задело, что он стал показывать статью брату? Какая, в сущности, брату разница, что в газете опубликована статья одного из бывших учеников Амори?
«Теперь, когда в издательстве <...> вышла моя брошюра «Об определении сорта табака по пеплу» «...Я, хотя мои слова и запаздывают на столько лет, хочу поблагодарить одного человека». «Все эти годы я снова и снова вспоминал моего учителя профессора Альфреда Джеймса Мориарти, который преподал мне азы искусства делать выводы». Может, здесь поставить «авторское мы», а то «я» как-то несолидно звучит: Холмс ведь тут выступает как автор статьи. Нас ещё в колледже за это «я» в курсовых сильно били, а тут получается в то «суровое» время... неприлично как-то, мне кажется. Редактор издательства в любом случае должен был автору указать на это. Или это специально так, чтобы показать, что «так статьи не пишут»?
«И я, так и не решив, ЧТО хочу сделать со статьей – сжечь или, наоборот, повесить на стену (вариант «начало сжечь, а благодарность на стену» мне почему-то не нравился)»
– «Против? – переспросил я. – Скорее – не имею ничего «за». Они же как задачи, в которых ежеминутно меняется условие, а все данные недостоверны! Помилуйте, Моран, зачем мне женщины? Слушать сюсюканье или, хуже того, истерики? Выбирать, какое платье купить к зелененькой шляпке? Ужасаться химерам их, с позволения сказать, логики? Вы улыбаетесь, Моран, – я что-то пропустил?» Эти же самые слова вполне мог бы сказать и Холмс.
– «Нет, ничего, просто я вспомнил об античных нравах...» Странно, что Моран вспомнил «античные нравы» ДО того, как Мориарти приглючился его глюк.
«А вот о самом Мервине Мориарти Моран тоже невысокого мнения, будьте уверены. Моран в людях хорошо разбирался». Пардон, не понял: а почему?
«Все проще: я в обиде на очередное издательство, где мне отказали, где книгу мою печатать не хотят». Может, слишком откровенно Амори о чувствах говорит? Хорошо он Морана знает, чтоб так с ним говорить? Может, он как-то косвенно в словах свою обиду выразит?
– «Пожалуй, да, хотя мне казалось, что он меня то и дело подначивает. Если ему что-то нужно было узнать – о, он забывал обо всем, особенно о собеседнике. После иных разговоров мне казалось, что я – справочник, листы которого кое-как разрезают линейкой, чтобы добраться до статьи, в котором у важных страниц загибают уголки, в котором нужные цитаты отчеркивают ногтем, а не ставят против них NB, и для которого вместо закладки сгодится карандаш!» Почему Амори это так беспокоит? Он разве впервые такого ученика видит? У учителей к подобному поведению учеников обычно иммунитет.
– «Вот, Мориарти, вы так пренебрежительно отзываетесь о женщинах, а одна из них рискнула добрым именем и доверила газете... – Моран, – удивился я, перелистывая страницы, – при чем тут женщины? Он воззрился на меня в изумлении: – Подождите, но иные забавы вы считаете непотребными...» Почему, на основании чего Моран так упорно подкалывает Амори насчёт «непотребных забав»? Если Амори зациклился на каком-то выдающемся (во всех смыслах) ученике, это ещё не значит, что тут вообще можно предположить какой-то сексуальный интерес. Амори ведь учёный до мозга кости, он может банально завидовать Холмсу как учёному.
– «Конечно, если бы со мной еще и спорили... если бы меня слушали.. если бы восторгались моими идеями... если бы постигали то, что я хочу донести... Но это мечты, пока мою книгу не напечатают». Потребность во внимании?
«Нет, брат младшенький. – Откуда вы знаете? – Во-первых, фамилия самая обычная, а вот имена не то чтобы частые. Во-вторых, еще менее вероятно, что есть две РАЗНЫЕ семьи Холмсов, где младшего сына зовут Шерлок, а старшего, да еще и там и там ставшего потом правительственным чиновником». Не поняла, зачем тут две семьи. Моран-то не знает (насколько поняла ), что Холмс говорил профессору о брате Майкрофте. По-моему, «Нет, брат младшенький» тут будет достаточно.
«Профессор, а вас я уверяю: Реджи всегда изучает первоисточники!» Вообще вся сцена игры в шахматы интересно описана, но как будто немного затянута, как мне показалось. Если «первоисточниками» можно пожертвовать, то и Ватикан, мне кажется, лучше убрать. Получаются герои хвастаются друг перед другом знаниями и историческими ассоциациями, но это, скорее, было бы характерно для двух учеников, а не для учителя-профессора и его ученика. На мой взгляд. Или это так задумано?
«Еще ходили слухи, что он баловался, кажется, кокаином. Ужас! – Кошмар! За решетку! На костер! Четвертовать! Нет бы – опиумом, как все приличные люди... Кстати, мы приехали».
«Глючный» разговор Амори с «Холмсом» как-то несколько затянутым показался. Может, подсократить чуть-чуть, чтобы оно ярче было?
– «Нет, если и скажу, то потом. А мы пришли, – и он открыл дверь меблирашки, где предполагалось коротать ночь. И обратился к <...>:» «<...> назвал цену (действительно, недорого) и махнул рукой:» Может, просто «к хозяину» и «хозяин»? Или там какое-то специальное прозвание было?
«Вот такие психи... то есть странные люди мои герои: во время столь игривых разговоров вспоминают учебник по оказанию первой помощи». ОБЖ. Щас задам наивный вопрос: а разве тогда были такие учебники?
Образ зеркала очень интересен. Может, его ещё как-то усилить? (Типа, Моран – «зеркало» Амори. Или Холмса. А Амори – «отражение» Холмса... и т.д.)
Кажется, кратко уже писала это в смс. По поводу глюка Амори в наркопритоне. Амори излагает всю эту историю в дневнике. Рассказывает о самых сокровенных (опасных, пугающих его самого, возмущающих его, желанных, приятных, неприятных и т.д.) вещах так беспристрастно, будто они ему почти безразличны. Читателем (мной по крайней мере ) это воспринимается как рассказ автора, стороннего наблюдателя, но не как откровения потрясённого, переживающего человека в своём тайном, личном дневнике. Понятно, что профессор мужчина (вроде как) и в охах и ахах утопать не будет, да и о чувствах говорить вряд ли привык, но всё-таки какой-то личной оценки происходящего, по-моему, тут лучше добавить. (Или вариант – сделать всё это рассказом автора или другого стороннего наблюдателя, *который за ширмочкой прятался на протяжении всей дискуссии Амори с «Холмсом», ага,* а не Амори.) Если, конечно, всё это не специально так сделано.
То, что Амори на самом деле не был ни под каким воздействием травы, – великолепный ход! И, честно говоря, относительно этого куска текста создалось у меня какое-то странное впечатление о сАмом нормальном (судя по его дневникам ) Мориарти: так легко он впал в это состояние транса! Для того чтобы спонтанно впадать в такие состояния, нужно иметь ОЧЕНЬ сильно травмированную психику. Или быть очень гипнабельным (не знаю, насколько это можно сказать о профессоре ). Тут ведь можно предположить, что слова Морана ввели его в гипнотическо состояние. И тут опять же: либо Моран СЛИШКОМ силён (возможно, его сила только на Амори действует – и тогда почему так действует? ), либо Амори СЛИШКОМ внушаем. Если, конечно, он не нанюхался в притоне прокуренного воздуха и потому его (Амори) не заглючило.
– «Так, я вас все-таки убью, но откуда вы знаете про книгу?» Несмотря на угрозы Мориарти – так легко Моран навязал ему свои правила! Профессор (ОЧЕНЬ, ДАЖЕ СЛИШКОМ) здравомыслящий человек – не пойму, на что он повёлся. Угрозы Морана – это ведь блеф, который вряд ли мог бы загнать Мориарти в угол. Моран подсказал ему план действий – ну и фиг с этим Мораном. Мориарти вполне мог бы и сам с Холмсом разобраться.
– «Я навел справки. Ведь рецензента вы искали очень долго, так? Ваша книга гениальна, это подтверждают люди сведущие, но глубина ее настолько бездонна, что редакторам, которые суть простые смертные, она кажется не откровением, которым, безусловно, является, а, простите за грубое слово, которым они ее величали, ахинеей.» Тут Моран сыграл на тщеславии Амори?
– «Послушайте, но ведь это так просто! Я понимаю, что вам сейчас мешает думать больная голова, но посудите же сами... – и он драматическим шепотом начал растолковывать, какие следы остаются на шее от самых жарких поцелуев, какие – от не в меру страстных рук, если ногти скользят по ребрам или по плечу , какие... – ну, дальше шло совсем уж невероятно и неприлично...» Зачем тут хлыст-то? Да и царапины... На такого человека, как Амори, по-моему, вряд ли могли такие слова как-то подействовать. Пусть Викторианская эпоха, но он всё же взрослый человек.
– «Учился с нашим-вашим Холмсом некий Виктор Тревор, так его отец в свое время за растрату загремел, а потом еще кровью руки замарал...» Интересный ход.
«я еще не самоубийца, чтобы обыгрывать ВАШЕГО брата» Моран понимает, что восстанавливать против себя Мориарти для него опасно. Мориарти тоже это понимает (что Моран понимает ), но почему-то соглашается играть по его правилам. Как-то оно не согласуется с образом «Наполеона преступного мира». В моём созниии.
Мой комп автозаменяет «глюк» на «Глюк» с большой буквы. Понятное дело, что комп «думает» о композиторе, но как звучит – «Глюк»! О, великий Глюк! Мечта наркомана.
Ура, дошла до ОленЪиных стихов в сборнике! Приятно читать – просто абстрагируешься ото всего и ПРОСТО наслаждаешься самим стихом. Ну да, искусство в чистом виде. Кроме того, про них есть что сказать, и это тоже радует автора будущего отзыва. И безумно приятно, что там посвящение мне... А отзыв всё же постараюсь написать на всех подробный. Ради АВС.
Вслед за компьютерной игрой «Мор. Утопия» нужно выпустить игры:
«Кампанелла. Город солнца», «Макиавелли. Государь», «Гитлер. Майн кампф», «Дарвин. Происхождение видов путём естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь» «Гоголь. Нос», «Фрейд. Я и Оно», «Достоевский. Идиот» и т.д.
Вот зачем необходимо христианское смирение – чтобы никого не раздражать и не вызывать ни возмущение, ни зависть, ни нарекания.
Может, это «ты-высказывание» было произнесено без всякой задней мысли, но оно меня зацепило. Хожу и помню. Не хочется думать, что сказанное – бессознательное (или даже полусознательное) выражение раздражения или недовольства по отношению ко мне.
Потому, Аско, смиренно веди себя и не выпендривайся, а то своей маньячной жаждой самоутвердиться в собственных глазах достаёшь народ.
Позавчера вечером мне, так сказать, приспичило, и я, благо санкции были получены, перетащила комп к себе в комнату. За полчаса всего – вместе с разбором залежей на столе. Так что стоит теперь посреди моей комнаты стол (дабы не близко к батарее), а на столе комп. И никто мне мешать не будет! На Аморику комменты писать.